Выпьем за прекрасных дам - [9]

Шел Гальярд быстро, умело используя посох — тот бил по камням ритмично, явно играя роль добавочной опоры — а не как у Антуана: последний опирался на посох, только когда хотел маленько подпрыгнуть, а в основном использовал его, чтобы отбрасывать с дороги острые камешки. Только под вечер Антуану пришло в голову, почему именно наставник так хорошо развлекает его беседой: не иначе как Гальярд решил загнать его вусмерть.

От рассвета — и до заката, до которого в конце апреля на юге ох как нескоро — они ни разу не останавливались на отдых. Отец Гальярд — сухой, такой сухой, что плоть его, наверное, уже перестала нуждаться в еде и воде, как не нуждается в дожде сухое дерево — не предложил отдохнуть ни единого раза, только дважды позволил Антуану сходить в кустики. К полудню прошли Монжискар; юноша все еще был счастлив, солнце припекало — но его не огорчал пот, тонзурку он прикрыл от лучей белым капюшоном, а пить из фляжки мог на ходу. Ко времени ноны поля уже почти полностью сменились мягкими холмами; по сторонам широкой дороги колосился готовый ко сбору урожай, молочно-зеленые виноградники блестели по склонам холмов пышными покровами, в горячем небе висел, держась на песне, как кукла жонглера на веревочке, неутомимый жаворонок. Дневные часы прочитали на ходу — Гальярд просто начал петь псалмы дня, и юноше волей-неволей пришлось подтягивать по памяти. Гальярд широким жестом благословлял крестьян, работавших на виноградниках вдоль дороги; кто отвечал приветственными поклонами, кто нарочито казал спину. Приор, усмехаясь их грубости, рассказал подопечному, как однажды на Иоанна Крестителя к таким же крестьянам, только жнецам, обратился с проповедью отец Доминик. Упрекнул их за работу в праздник, те пошли препираться со святым человеком — а ты, мол, кто такой, чтобы нам указывать? Хотим заработать — и работаем, шагай, поп, своей дорогой, пока сам не заработал по макушке. Один так даже замахнулся серпом на пришлеца — не любили тогда под Монреалем католиков, да и сейчас не особенно обожают, приготовься, Антуан: нам хлеба с солью там вряд ли поднесут. Так вот, замахнулся несчастный виллан серпом на святого — и брызнула кровь… Да только не из рассеченной плоти нашего с тобою отца, а из-под серпов остальных жнецов, прямо из срезанных колосьев. То-то страху было, представь! То-то хорошую Господь устроил проповедь тем, кто забывал третье слово Декалога!

— Перепугались они, да, отче? — Антуан ясно представил, как у его отчима-ткача посреди работы в Навечерие Пасхи вдруг брызжет кровь, скажем, из-под мотовила… Ткать в доме Бермона полагалось всякий день, невзирая на праздники: как доставят много пряжи — так и тки, а праздники — удел богатых, как любил приговаривать этот богатейший в своей деревне человек.

— Обратились, брат. Доминик там же на поле принимал у них покаяние…

Умолчал отец Гальярд — потому что сам не знал — надолго ли хватило катарским вилланам силы чуда, как скоро забыли они силу знамения: сразу по отшествии Доминика или только через пару дней… Слабо и бедно сердце человеческое: мимо Монреаля-то снова опасно ходить людям в белых хабитах.

Миновали Вильфранш, входя наконец в пределы земель Лораге. Городок прошли насквозь. Над красными крышами растекалось алое солнечное золото, из садов пахло цветами яблонь и вишен… а кое из каких распахнутых окон тянулся дымок жареного-печеного-вареного, привлекавший куда сильнее вишневого белого дыма. Ноги Антуана уже не пели — скорее потихоньку слагали «кверелы», то бишь вагантские жалобы. Гальярд остановился у колодца за городом; наполняя заново фляги, рассказал блаженно растянувшемуся на земле Антуану историю про капитул магистра Иордана Саксонского. Так же шли они с братьями пешком в Париж много дней, и было их более двадцати человек: собрались из разных монастырей по дороге. Питались, вестимо, подаянием — и за одним городком остановились, как мы, у колодца, а двоих братьев послали просить хлеба на ужин. Тем мало повезло — удалось выпросить только два круглых хлеба, если на всех разделить — по маленькому кусочку на каждого придется, а мужчины-то все молодые, с дороги сильно голодные. Кое-кто приуныл даже, увидев, какая скудная их ждет трапеза. Только магистр Иордан развеселился: что ж вы, братья, с такими унылыми лицами дары Господни встречаете? Давайте пировать, есть, пить и веселиться, и славить Бога, что Он даровал нам благодать настоящей бедности!

И сам первый так весело запел, разливая колодезную водичку и разламывая хлеб, такие начал истории припоминать, что вскоре вся честная компания хохотала и дурачилась, как дети, будто им невесть какой пир закатили. И до того они разбушевались, что из домика на окраине выскочила тетка и напустилась на трапезничающих: тоже мне, мол, монахи! Тоже мне святые люди! Еще до заката устроили тут пьянку возле города, перепились все, а туда же — об аскетизме людям болтаете, хватает совести, хоть бы постеснялись у всех-то на виду гулять… А потом разглядела тетка, что за пир себе братья устроили — по корке хлеба и холодная водица, да и Иордан подпустил пару: не гневайтесь, возлюбленная во Христе сестра, лучше угощайтесь чем Бог послал и не сердитесь на бражников Христовых! Устыдилась женщина, поспешила домой и вернулась с полной корзиной белых хлебов, да сыра несколько голов положила, и вина хорошего в достатке — так что каждому брату хватило по кварте, и вот поверь, брат Антуан, от щедрости людской и Господней братья ничуть не приуныли по сравнению с радостью нищеты! Нет, сам я там не был — зато был мой наставник, Бертран Гарригский, святая душа; он нам, новициям, часто эту историю поминал, когда не находилось в Жакобене, чем толком поужинать.