Вынос мозга - [58]

На птичнике она больше всего боялась, что все догадаются. Боялась, что Григорий сам сболтнет по пьяни. Боялась, что их элементарно застукают за этим делом. Боялась, но давала ему всё чаще и чаще. Один раз, в редкий момент, когда они оказались на птичнике совершенно одни и вдоволь насладились друг другом, она откровенно рассказала Гришке о своей проблеме с мужем и спросила, в чём же секрет. Ведь

Григорий не делал ничего особенного. Она ведь просила то же самое делать своего мужа! Григорий сидел голый на мешке с комбикормом и пытался понять проблему:

— Знаешь Тамара, бабу, оно ведь любить её надо... А баба не должна бояться. Ты мужа своего боишься! Ты же с ним как с отцом родным спишь. А я кто? Я же тебя с любовью... И ты меня выше себя не ставишь, вот и разрешаешь себе подо мной кончать на полную.

И до Тамарки дошёл смысл этой деревенской сексологии, её непробиваемая логика и правда. Плевать, что она с Гришкой как сучка с кобельком, куда страшнее было ощущение, что она не сможет переломить своё отношение к Василию. Семейная жизнь, комфорт, уют и достаток значили для неё слишком много, пожалуй, куда больше, чем возможность испытывать оргазм. Она действительно ставит мужа на недосягаемую для себя высоту. В мыслях она с ним не спит. И она обняла своего сладкого Гришу-шалопая и попросила его уволиться. На следующее утро он уже сидел в правлении и, высунув язык, писал заявление о переводе из птичника к механизаторам, мотивируя это низкой зарплатой и сварливым бабским коллективом, где ему совершенно невозможно работать. Председатель просьбу удовлетворил, и Гришка исчез из её жизни, отправившись чинить трактора.

Однако с заменой Гриши на прежнего молчаливого дядю Антона её беды не кончились. Она поняла, что беременна. Она в принципе не могла залететь от мужа, с ним она была лишь раз, тогда давно, перед последней менструацией, после Гришки. После этого он не настаивал, а ей было без надобности. Значит, беременна она теперь от Гришки-цыгана, и её ребёнок будет кучерявым и чернявым, с большущим носом.

Доказать мужу, что это его ребенок, будет проблематично. Надо сделать тайный аборт. Она вспомнила, как Игнатьевна рассказывала про какую-то Захарьевну, вроде та живёт на Седьмом километре и делает аборты каким-то своим чудным методом, да так здорово, что лучше, чем в районной больнице у гинекологов, — быстро и совсем не больно.

Седьмым километром назывался маленький хуторок из двадцати дворов, и найти там бабку Захарьевну было совсем просто. Тамара пришла к ней в старую покосившуюся хату, где первые венцы сруба уже давно ушли под землю. Разноцветная крыша была «крыта по-бабски»: старая еловая дранка, какой уж не кроют лет этак тридцать, кое-где залатана толем и полосками рубероида. Тамара бережно несла пятьдесят рублей её собственных денег. Она никогда бы не посмела взять без спроса у Василия, а Василий совершенно не интересовался её зарплатой. Она вот и взяла с собой последнюю получку.

Захарьевна, или проще баба Люба, оказалась весьма подвижной бабулькой лет шестидесяти пяти, может, чуть больше. Тамара долго не могла приступить к делу, не могла собраться « рассказать о цели своего визита. Тогда баба Люба начала сама. Оказывается, с самого начала Отечественной войны она и ещё четыре её сестры попали в оккупацию. Отец погиб на фронте, а мать повесили немцы как коммунистку-активистку и за связь с партизанами. Заодно и выгребли абсолютно все продукты из их дома. Остались пять молодых девок от шестнадцати до двадцати трёх и их старая бабушка. Еды у них совсем не было, и, чтобы не умереть с голоду, им пришлось побираться. У своих тоже взять было нечего, но можно было взять у немцев за определённые услуги. Поэтому все они выжили, только вот периодически беременели. От всех беременностей их поизбавляла родная бабка, баба Фрося, что померла в один день со Сталиным. Спасла их всех от сраму, а может, и от лагеря да при этом ещё научила бабу Любу, тогда двадцатилетнюю девушку, как это делать. С тех пор баба Люба многих девиц от сраму-то спасла, а самой вот в жизни не повезло — детей у неё нет, и муж её бросил, ещё как Хрущёв только пришёл. «Да ты, дочка, не бойся — дело безопасное, и не больно совсем, мне баба Фрося два раза делала, в сорок первом и сорок втором, а после я и не пузатилась. Хоть и давно, а я помню хорошо, чгго никакой боли. Сделаю за минуту, и иди себе домой, а потом сама выкидыш родишь, чуть больнее, но тоже терпимо».

Суть метода была предельно проста: надлежало залезть на стол, над которым висела лампа, опереться на шею и лопатки, а руками подпереть поясницу и, упираясь локтями в стол, поднять зад как можно выше. В этом положении следовало полностью раздвинуть ноги в стороны, так широко, как это возможно. У рожавших срамное место открывается само, и «дырку на соске матки» хорошо видно (так баба Люба описала маточный зев и шейку). А вот у нерожавших срамота полностью не открывается, и её надо открыть, хотя бы два пальца левой руки туда всунуть и раздвинуть, чтоб «сосок с дыркой» увидать, шибко узенькая «дырка» у нерожавших. После этого в дырку через сосок вводится обычная вязальная спица, которой в матке прокалывают плод. Это абсолютно не больно, идёт немного воды и почти нет крови. Всё, можно идти домой, плода уже убили, и выкидыш будет обязательно, — матка мертвяков не любит. Ты рожала? Ну так вообще легко будет. Кто жаловался? Да никто ещё не жаловался. А, спицы боишься! Так чего её бояться — сейчас на карандаш ваты намотаем, одеколоном обольём, подожжём и спицу над пламенем прокалим, любая зараза сдохнет! Сколько беру? Да рублей пять за работу, думаю, не жалко...