Выкуп первенца - [3]

Марик был счастлив. Таскал живых кур к шойхету на забой, мыл каждый вид посуды соответствующей мочалкой, протирал каждый стол своей тряпочкой и нежно встретил бабушку после омовения в реке. Всё в нём было прекрасно и чисто, — и лицо, и курочки, и одежда, и жена, и посуда. Но неугомонная еврейская душа Марика всё рвалась к новым высотам.

— Ребенка надо срочно выкупить, — заявил Марик однажды за молочным воскресным завтраком.

— Вечером купали, — откликнулась бабка.

— Да не выкупать, а выкупить! Ты чем слушаешь-то?

— Что? Ребенка украли? Выкуп просят? — заорал Лёнька во всю Ивановскую.

А я почувствовала, как кровь отливает от моего лица и устремляется прямо в пятки, унося с собой ухающее сердце.

Ведь всем известно, что любая мать считает своего ребенка единственным и неповторимым красавцем, на которого прямо с момента рождения открывают охоту инопланетяне, цыгане и бездетные, безнадёжно безмужние соседки.

— Да успокойся ты! Никто его не крал! Спит еще. Он с самого начала тебе не принадлежал.

— Как вы сказали? Не мой ребёнок? — спросил Лёнька, побледнев, и медленно перевел взор на меня.

— Нет, он, конечно, твой сын. Но тебе не принадлежит. — сказал Марик и тоже взглянул на меня:

— У тебя же он первый? Родился не с помощью кесарева сечения?

Выкидышей и абортов тоже не было?

Настал мой черёд бледнеть и зеленеть. А Лёнька вдруг вскочил и побежал в туалет. Послезавтра ему предстояла защита диплома, и с приближением этого дня он всё больше психовал.

А мы с Мариком продолжили неприятный разговор.

— Какого чёрта вы мне такие вопросы задаёте? За столом, к тому же!

— Первенцы принадлежат Всевышнему, и нужно непременно провести обряд выкупа, чтобы быть вправе считать ребёнка своим. Я мог бы и сам отнести ребёнка к коэну, или первосвященнику, но после истории с обрезанием не хочу ничего такого делать за вашей спиной. И вообще, логичнее было бы, чтобы родители исполнили эту заповедь, а не приёмный прадед.

— А что это за фрукт такой — первосвященник-то? И еще — коэн?

— Это долго объяснять. Одним словом, это потомки тех первосвященников, которые служили ещё в Иерусалимском Храме. И даже раньше — еще в скитаниях по пустыне после исхода из Египта.

— Марик, мне кажется, вы просто уже потеряли чувство реальности. — сказала я, пытаясь сохранить спокойствие и не сорваться в ненормативную лексику. — Даже если принять на веру то, что вы нам сейчас рассказали, непонятно, как вы собираетесь это провернуть. Где нам теперь, в Советском Союзе, искать каких-то потомков древних священников?

— А это как раз не проблема, коэна найти. Коэны — они среди нас. Пианист Каган и Лазарь Каганович — тоже коэны. Фокус в том, чтобы найти такого потомка первосвященников, который не настучит куда надо.

— И кого же вы предлагаете? Надеюсь, не пианиста? И не приснопамятного Лазаря Моисеевича?

Бабушка, до того старательно намазывавшая заокеанский кошерный джем на кусок вчерашней субботней халы, вскинула на Марика глазки и звонким девичьим голоском доложила:

— А у меня когда-то, лет двадцать тому назад, был ухажёр — Зяма то ли Коган, то ли Каган. Забыла. Кстати, он живет неподалеку. Подойдёт?

— А он надёжный человек?

— Думаю, да. То есть — если попросить его не болтать, то не разболтает. Если попросить.

— Ну, так давай его телефон, я договорюсь.

— Да не помню я его телефона. И даже адреса точного я не помню, давно это было, Но найти смогу.

— Как же мы заявимся с такой деликатной просьбой? Всей толпой? — спросила я.

— Попробуем. Где наша не пропадала? — сказала бабка и принялась красить ресницы.

* * *

И вот мы в полном составе, прихватив младенца, серебряную ложку — выкуп за него, и бутылку «Столичной», отправились хватать за хвост бабушкино бурное прошлое. Марик был движим религиозными чувствами, мы с бабушкой — бабским любопытством. Лёньке, появившемуся из туалета перед самым нашим выходом, мы объяснили лишь, что идём в гости, а Пашка просто по малолетству был неспособен двигаться в направлении, отличном от того, которое ему придают ненормальные взрослые.

Через двадцать минут мы выстроились у опознанной бабушкой двери. Бабушка раскраснелась и прерывисто дышала, но Марик не обращал внимания на девичьи страдания. Он увлёкся богоугодной идеей и подыскивал нужные для убеждения и охмурения Зямы слова. Не исключено, что частично он и строил свою линию нападения на товарища Когана на бабкином женском обаянии.

Нам открыл высоченный пузатый дядька в стёганом халате и атласных шлёпанцах. Меж пухлых щёк были зажаты: тонкий нос, кукольные яркие губы и пушистые чёрные с проседью усы. В руках сей экспонат бабушкиной коллекции держал высокий бокал. Там плескалось что-то загадочно многослойное, с мякотью неизвестных фруктов. Оглядев нас и неторопливо перехватив бокал левой рукой, правую он протянул застывшему с отвисшей челюстью Лёньке:

— Дружочек мой, что это вы? Нервишки? Не стоит, не стоит волноваться, честное слово… Смотрел вашу работу. Весьма, весьма неплохо. Нет у вас повода для беспокойства.

Лёнька наконец вернул свою мандибулу на место.

— Зд-дравствуйте, Зиновий Константинович… П-познакомьтесь… Это моя жена… Это её бабушка, а это её муж, а это, видите ли, сын… А это — мой руководитель проекта, профессор Зиновий Константинович Коган.