Выкрикивается лот 49 - [54]

Вернувшись в Сан-Нарцисо, она еще раз просмотрела опись активов Инверэрити. Так и есть, торговый центр, в котором размещались книжная лавка Цапфа и магазин Тремэйна, принадлежал Пирсу. И не только торговый центр, но также и «Театр Танка».

«Ладно, – сказала себе Эдипа, вышагивая по комнате, ощущая внутри холодок предчувствия чего-то поистине ужасного. – Ладно. Никуда не денешься». Все подходы к Тристеро так или иначе связаны с собственностью Инверэрити. Даже Эмори Бортц (который, спроси она его, наверняка подтвердил бы, что приобрел свой экземпляр «Странствий» Блобба в букинистическом магазине Цапфа) преподавал нынче в колледже Сан-Нарцисо, куда покойный вложил немало средств.

И что из этого следует? Что Бортц, равно как и Метцгер, Коэн, Дриблетт, Котекс, моряк с татуировкой в Сан-Франциско, виденные ею курьеры П. О. Т. Е. Р. И., – все они были людьми Пирса Инверэрити, так? Куплены им? Или просто работали на него даром, для собственного удовольствия, ради некоего грандиозного розыгрыша, который он устроил, дабы озадачить, или терроризировать ее, или заставить заняться нравственным самосовершенствованием?

Назовись Майлзом, Дином, Сержем или Леонардом, детка, посоветовала она своему отражению в зеркале сумрачного дня. Впрочем, все равно они определят это как паранойю. Они. Либо ты – без помощи ЛСД или прочих индолениновых алкалоидов – вступила в таинственный, роскошный и насыщенный мир видений, натолкнулась на почтовую систему, с помощью которой энное число американцев по-настоящему общаются друг с другом, оставляя всю ложь, все повседневные заботы, всю скуку душевной нищеты официальной государственной почте; или обнаружила подлинный выход из тупика, нашла средство от неспособности удивляться, которая терзает душу каждого известного тебе американца, да и твою тоже, дорогуша. Либо это всего лишь галлюцинации, либо искусно сплетенный заговор против тебя, заговор, требующий изрядных финансовых вложений и таких изощренных мер, как подделка марок и старинных книг, как постоянное наблюдение за твоими передвижениями, распространение изображений почтового рожка по всему Сан-Франциско, подкуп библиотекарей, наем профессиональных актеров и еще черт (или, скорее, Пирс Инверэрити) знает каких ухищрений – и все за счет наследства способами, которые недоступны твоему неюридическому уму, будь ты хоть трижды душеприказчицей, и этот запутанный лабиринт настолько сложен, что в нем должен быть смысл, далеко выходящий за рамки розыгрыша. Либо все это твои фантазии, высосанные из пальца, и в этом случае, Эдипочка, тебе пора в дурдом.

Таковы были возможные объяснения происходящего. Четыре симметричных предположения. Ни одно из них ей не нравилось, и она надеялась, что все это не более чем игра ее больного воображения. Всю ночь она пребывала в каком-то оцепенении, не в силах даже напиться, и училась дышать в вакууме. Ибо оказалась в пустоте. О Господи, не было никого, кто бы мог ей помочь. Ни единой живой души на всем белом свете. Все что-то замышляли – безумцы, потенциальные враги, покойники.

Ее начали беспокоить старые пломбы в зубах. Порой она всю ночь лежала без сна, уставившись в потолок, озаряемый розоватым свечением неба над Сан-Нарцисо. В иные дни она спала по восемнадцать добытых снотворным часов и просыпалась совершенно разбитой, едва находя в себе силы, чтобы встать. Во время встреч с новым адвокатом по делам о наследстве, дотошным и без умолку тараторящим старичком, Эдипа зачастую могла сосредоточиться лишь на несколько секунд и по большей части молчала или нервно хихикала. Ни с того ни с сего с ней стали случаться приступы тошноты, длившиеся пять – десять минут, которые повергали ее в глубочайшее уныние и так же неожиданно проходили. Ее мучили кошмары, головные и менструальные боли. Как-то она поехала в Лос-Анджелес, наугад выбрала в телефонной книге первую попавшуюся докторшу, пришла на прием, назвалась Грейс Бортц и сказала, что забеременела. Ее направили сдавать анализы. Но на следующий прием Эдипа не явилась.

Чингиз Коэн, прежде такой нерешительный, теперь чуть ли не каждый день донимал ее различными новинками: описанием какой-то марки в стародавнем каталоге Цумштайна, смутным воспоминанием одного знакомого из Королевского филателистического общества о почтовом рожке с сурдинкой, который он якобы видел в каталоге аукциона, состоявшегося в 1923 году в Дрездене; а однажды принес машинописную копию статьи, присланную ему другим знакомым из Нью-Йорка. По его словам, это был перевод статьи, напечатанной в 1865 году в знаменитой «Bibliotheque des Timbrophiles» Жана-Батиста Моэна.[100] Захватывающая, как одна из столь любимых Бортцем костюмных драм, статья повествовала о великом расколе в рядах Тристеро во времена Французской революции. Судя по недавно обнаруженным и расшифрованным дневникам графа Рауля Антуана де Вузье, маркиза де Тур-е-Тассис, в Тристеро нашлись люди, которые никак не могли примириться с исчезновением Священной Римской Империи и рассматривали революцию как временное умопомрачение. Чувствуя себя обязанными помочь своим собратьям-аристократам из Торн и Таксис в преодолении невзгод, они решили выяснить, насколько это семейство заинтересовано в денежных субсидиях. Именно это и раскололо Тристеро на два лагеря. На ассамблее в Милане целую неделю бушевали страсти, споры порождали врагов на всю жизнь, разделяли семьи и даже приводили к кровопролитию. В конечном счете решение о финансовой помощи Торн и Таксис не было принято. Многие консервативно настроенные члены организации, сочтя это коварным заговором, навсегда порвали с Тристеро. «Таким образом, – высокопарно констатировал автор статьи, – организация вступила в мрачную полосу исторического затмения. После сражения при Аустерлице и вплоть до революционных потрясений 1848 года Тристеро влачит жалкое существование, практически полностью лишившись покровительства и поддержки аристократии, занимаясь разве что доставкой корреспонденции анархистов и оставаясь в европейских делах на второстепенных ролях, – например, в Германии в связи с пресловутым Франкфуртским национальным собранием,