Выкрикивается лот 49 - [52]

Но какой прок в том, что Бортц сплетал пышные словесные розы, под которыми в красноватом пряном сумраке разворачивалась неуловимая темная история? Когда в 1628 году скончался Леонард II Франсис, граф Торн и Таксис, должность почтмейстера по наследству перешла к его жене Александрине Рийской, однако это не было утверждено официально. Она отошла от дел в 1645 году. Истинные руководители монополии оставались неизвестны до 1650 года, когда почтмейстером стал следующий наследник по мужской линии Ламорал II Клод Франсис. Тем временем в Брюсселе и Антверпене начали проявляться признаки упадка почтовой системы. Частные почтовые конторы, получив императорские лицензии, настолько расширили сферу своей деятельности, что в этих двух городах были закрыты конторы «Торн и Таксис».

Чем, спрашивал Бортц, могло ответить Тристеро? Провозгласить себя воинствующей кликой и объявить о наступлении решающего момента. Поддержать насильственный захват власти, пока враг уязвим. Однако могло возобладать консервативное мнение, отдающее предпочтение противостоянию, которое продолжалось уже семь десятилетий. Возможно, в Тристеро имелись свои визионеры – люди, способные возвыситься над текущим моментом и мыслить исторически. И среди них по крайней мере один достаточно здравомыслящий человек, предвидевший окончание Тридцатилетней войны, Вестфальский мир, распад Империи и последующее наступление партикуляризма.

– Мне он видится похожим на Кирка Дугласа,[97] – воскликнул Бортц. – Он вооружен мечом и носит какое-нибудь мужественное имя типа Конрад. Заговорщики собираются в таверне, девицы в крестьянских сарафанах разносят пиво в глиняных кружках, кругом стоит пьяный гвалт, и вдруг Конрад вскакивает на стол. Все замирают. «Спасение Европы, – начинает Конрад, – зависит от почтовой связи. Верно? Нам угрожает анархия драчливых немецких князей, они плетут интриги, вынашивают коварные замыслы друг против друга, ввязываются в междоусобные войны, растрачивая мощь Империи на пустые ссоры. Но те, кто контролирует почтовые маршруты, которыми пользуются эти князья, смогут ими управлять. Со временем эта связь поможет объединить весь континент. Поэтому я предлагаю заключить союз с нашим старинным противником „Торн и Таксис“… Крики: „Нет! Никогда! Гоните в шею этого предателя!“ И тут одна из девиц, юная красотка, сохнущая по Конраду, разбивает кружку о голову самого яростного крикуна. „Вместе, – продолжает Конрад, – мы станем непобедимы. Мы будем осуществлять почтовую связь только под эгидой Империи. Много лет назад нас лишили славного наследия прошлого, но теперь мы унаследуем всю Европу!“ Бурные продолжительные овации.

– Но им так и не удалось предотвратить распад Империи, – заметила Эдипа.

– Итак, – Бортц пропустил замечание мимо ушей, – противостояние консерваторов и поборников активных действий на время приостанавливается, Конрад с горсткой таких же визионеров пытается разрешить противоречия путем переговоров, однако «Торн и Таксис» не желает заключать никаких соглашений, Империя разваливается, стороны исчерпали все возможности, и противники вновь рвутся в бой.

А с распадом Священной Римской Империи, вместе с прочими прекрасными иллюзиями, рухнули законные основания существования «Торн и Таксис». Пышным цветом расцвела паранойя. Если Тристеро удавалось оставаться тайной организацией, а «Торн и Таксис» пребывал в неведении относительно своего противника и того, насколько далеко простиралось его влияние, то неудивительно, что многие их члены уверовали в существование некой высшей силы наподобие слепого машиноподобного антибога скервхамитов. Каким бы ни было это божество, оно было достаточно могущественным, чтобы убивать их конных курьеров, устраивать лавины и оползни на их пути, создавать конкурирующие компании и даже укреплять государственную почтовую монополию – тем самым разрушая Империю. На горизонте маячил призрак нового времени, грозивший послать «Торн и Таксис» ко всем чертям.

Однако в течение последующих полутора столетий паранойя отступает по мере выявления жестокой сущности Тристеро. Могущество, всеведение, неизбывное зло, атрибуты исторического развития, Zeitgeist[98] – все это переносится теперь на образ враждебной организации. Дошло до того, что в 1795 году возникло предположение, будто Тристеро специально затеяло Французскую революцию, чтобы иметь повод издать Прокламацию от 9 фримера[99] III года Республики, положившую конец почтовой монополии «Торн и Таксис» во Франции и Нидерландах.

– Кто же мог такое предположить? – удивилась Эдипа. – Где вы об этом прочитали?

– Да мало ли кому это могло прийти в голову, – сказал Бортц. – А может, ничего такого и не было.

Эдипа не стала спорить. В последнее время выяснение подробностей внушало ей отвращение. Например, она так и не спросила Чингиза Коэна, дал ли его Экспертный комитет какое-нибудь заключение по поводу присланных марок. Она чувствовала, что если еще раз придет в «Вечернюю звезду», чтобы поговорить со старым мистером Тотом о его дедушке, то обнаружит, что старик умер. Кроме того, она так и не собралась написать письмо К. да Чингадо, издателю, каким-то странным образом выпустившему «Трагедию курьера» в бумажной обложке, и даже не поинтересовалась, написал ли ему Бортц. Более того, Эдипа всеми правдами и неправдами старалась избежать разговоров о Рэндолфе Дриблетте. Всякий раз, когда приходила та девушка-аспирантка, которая была на похоронах, Эдипа тут же придумывала предлог, чтобы уйти, чувствуя, что совершает предательство по отношению к Дриблетту и к самой себе. Но все равно уходила, опасаясь, что очередное откровение разрастется до немыслимых размеров, выйдет за пределы разумения и поглотит ее целиком. И когда Бортц как-то спросил, не хочет ли она встретиться с Д'Амико из Нью-Йоркского университета, Эдипа не раздумывая ответила «нет» – слишком нервно и слишком поспешно. Бортц больше об этом не заикался, а она тем более.