Выхожу один я на рассвете - [18]

- Крыша у него... Придумай что-нибудь получше!

Они уходят, а я обессиленно приваливаюсь головой к дверце собственного гаражика. С любопытством прислушиваясь к собственным болезненным ощущениям. Говорят, в предшоковом состоянии это бывает. Свое тело воспринимаешь, как чужое. Со временем однако боль утихает, мне становится легче. Шуршит гравий, кто-то приближается сзади.

- Эй, ты чего?

Это сосед. Обладатель тех самых "Жигулей". Я делаю вид, что приникаю глазом к замочной скважине. Сказать нечего, и я молчу.

- Куда смотришь-то? - Сосед осторожно касается моего плеча.

- За велосипедом присматриваю, - бормочу я.

- Зачем?

- Чтобы не украли.

***

В окно снова влетает солнечный сноп, кругами ходит по стене. На этот раз метания его более дерзки, а размашистый зигзаг явно пытается угрожать. Устало я вытаскиваю из тумбочки десятикратный бинокль, выхожу на балкон. Увидев, что своего добилась, девица в доме напротив, грозит мне кулаком и, оставив балконную дверь открытой, удаляется в глубину комнаты. О дальнейшем я уже догадываюсь. Как говорится, плавали, знаем.

Занятно, но в соседнем окне, я вижу мать Марины. Тряпкой она протирает шипастый куст алоэ. Два окна, как две картины абсолютно разных художников, услаждают мой взор. И приходит на ум подленькое: вот бы дать сигнал женщине, чтобы заглянула в комнатку дочери. Впрочем, такое уже случалось. Марина легко отбрехивалась. Жарко, мол, душно, вот и разделась. А на самом деле юная сколопендра устраивает соседу в доме напротив самое натуральное стрип-шоу. Специально для моего бинокля. Медленно расхаживает под неслышимую мне музыку взад-вперед, покручивает крупными бедрами и вычурными движениями сбрасывает детали туалета. Этакая ожившая виолончель. Глядя на нее, я хмурю брови и гадаю, отчего стриптиз нравится женщинам. Слезы ладно, еще можно понять, но здесь-то где логика? Ты - голый, стало быть, беззащитен, разве не так? Тем паче на тебя пялятся со всех сторон, отпускают скабрезные шуточки. Какое тут удовольствие? Помню, со мной во сне раз пять подобное приключалось. Вроде сидишь, болтаешь с кем-нибудь, и вдруг бац! - обнаруживаешь, что голый. За что, почему? - никаких объяснений. Во всяком случае радости я не испытывал, это точно. Прикрывался какими-то фиговыми плакатиками, тазики воровал, в кустах прятался. Словом, не сон, а наказание. А вот ведь - танцует! И улыбка от уха до уха, точно пирожком угостили! Грудки чуть покачиваются, на спине - жеваный след от бюстгальтера, ноги выделывают заковыристые па. И ведь уверена на все сто, что я, глядя на нее, млею и таю. Может, предполагаемый процесс томления зрителей их и бодрит? Ей хорошо оттого, что мне хорошо, а оттого, что мне хорошо, ей еще лучше. А я и впрямь чувствую себя неплохо. Боль после недавних побоев прошла, печень утихла - чем не радость! А тут еще эта танцующая голышка. Могла бы, кажется, лежать, Битова с Чеховым перелистывать - так нет! Тратит, глупышка, время и калории, все делает, чтобы развлечь соседушку. Может, это инстинкт? Программа, подразумевающая обязательное исполнение предбрачного танца?

Я в задумчивости жую дужку бинокля. Опустив глаза вниз, замечаю недавних своих гостей. Два британца (от слова "бритый") сидят в "Ниве" с распахнутыми дверцами. Один обмахивается цветастым журналом, второй цедит из жестянки пиво. Я перевожу бинокль на машину, и один из них тотчас толкает плечом соседа. Оба враз прибегают к неприличной жестикуляции. В ответ я кручу пальцем у виска. Увидев столь хамский отклик, британцы задумываются, а я спешно возвращаюсь в комнату. Может, и впрямь зазвать Марину в гости? Хочется ей танцевать, пусть танцует. Вдвоем, глядишь, отвлечемся. Она от скуки, я - от мыслей про три тысячи долларов. Мы ведь на подобном мероприятии в общем-то и сошлись. Как-то, мучимый зевотой, я водил биноклем по чужим окнам и вдруг наткнулся на ее несчастную физиономию. Голая, она лежала грудью на подоконнике и меланхолично глядела вниз. Желтоватым факелом ветерок раздувал ее кудельки, нос она отчаянно морщила, и ясно было, что девоньке предельно тошно. В пару секунд я изобразил на развернутом альбомном листе номер своего телефона и, свистнув, плакатом поднял над собой. Со второго свиста девонька меня разглядела. И тут же прыснула от окна. Даже грудь прикрыла ладошками. Напрасный труд. С такой полнотелостью ладошки не спасают. Номерок она, впрочем, рассмотреть успела. И минут через тридцать, набравшись отваги, позвонила. Еще через пять мы с ней встретились, а уже через час от грусти ее не осталось и следа. Много ли нам всем нужно для счастья? Да вот с полноготка!.. Счастлива ли ты, Марусь?.. Ну дак! Куды ж деваться!.. Помнится, она тогда меня крепко повеселила. Говорила "чо" вместо "что", частенько в испуге повторяла словечко "ужастно". Причем в наличии "т" была уверена на все сто. В общем было с ней хорошо, хоть и недолго. Полнотелая хохотушка утомила меня в несколько дней. Так уж вышло, что не совпали у нас темпераменты. Я был стар и мудр, любил поваляться на диване, почесать в затылке и поразмышлять о сутолке дней. Маруся продолжала жить по законам детства самодостаточностью не страдала, обижалась мгновенно, а хохотала так, что у меня закладывало уши. В любовных играх эта девочка тоже не знала меры. Женщины вообще частенько любят целоваться, я тоже люблю, но Мариночка в этом смысле являла собой нечто особенное и целовалась как-то уж вовсе ненормально. С первых секунд обрушивала целый ураган поцелуев и поцелуйчиков - сухих и не очень, поверхностных и глубоких, с языком, с зубами и без оных. После встреч с Мариной шею мою, грудь и живот густо покрывала веснушчатая пестрота бурых пятен. Я становился похожим на леопарда, приходя в абсолютно нетоварный вид. Урезонивать же Марину было бесполезно. Она тут же надувалась и отворачивалась к стенке. Длилось это, разумеется, недолго - минуты три-четыре. Стоило ее погладить между лопаток, как она растроганно оборачивалась, и все начиналось сызнова.