Выхожу на связь - [2]

— Я уже знаю о вас, товарищ Колос. Мне доложили. Присаживайтесь…

Я сел и, всматриваясь в командующего, приготовился слушать.

— Вам, по всей вероятности, известно, что в Варшаве поднято восстание?

— Известно, товарищ командующий.

— Так вот. Мы уже не первый день направляем самолетами в Варшаву медикаменты, оружие и продовольствие для повстанцев, но не знаем точно, куда все это попадает. Так что вам, — командующий встал, встал и я, — поручается ответственное задание: завтра вылететь на самолете в Варшаву, десантироваться к повстанцам, организовать разведку укрепленных точек противника, выяснить наличие войск и техники гитлеровцев в Варшаве и информировать нас обо всем этом по радио. Кроме того, свяжитесь с командованием Армии Людовой и сообщите нам результаты выброски грузов, в чем они нуждаются и какая им нужна поддержка. С вами вылетит радист — ваш старый друг Дмитрий Стенько. Вам ясно?

— Так точно, товарищ командующий! А насчет Стенько — спасибо, действительно боевой друг, испытанный…

— Выполняйте!

Очень хорошо запомнились мне последние минуты перед вылетом.

Вечер выдался на славу, теплый, безветренный. Мы слушали последний выпуск сообщений с фронта на радиостанции сержанта Стенько, когда к дому подкатил в «эмке» полковник Александр Васильевич Романовский, наш старый знакомый, снаряжавший и отправлявший нас не в один опасный путь.

Он был подчеркнуто спокоен, немногословен, и только какая-то натянутость, проскальзывавшая в его шутках и репликах, выдавала его глубокую внутреннюю озабоченность.

После того как в последний раз были проверены и оружие, и одежда, и вещевые мешки, и взятые с собой документы, мы долго сидели в землянке и говорили о предстоящем задании, о варшавском восстании, о судьбах Польши. Я внимательно слушал и запоминал мудрые советы полковника. Керосиновая лампа над столом чадила…

В человеческой памяти обычно очень странно переплетаются факты важные, значительные, но полустертые временем, с фактами, не столь уж важными, но по сей день сохранившими свою остроту и яркость. Очень хорошо запомнились мне последние минуты перед вылетом. Стоим мы в темноте у самолета, кричит что-то полковник Романовский, но голос его заглушает шум яростно заработавших моторов. Наверное, весь состав легко-бомбардировочной эскадрильи высыпал на поле провожать нас в ту памятную сентябрьскую ночь. Мы — я и Стенько — улыбаемся им смущенными улыбками — подумаешь, дело какое! Я на ощупь нахожу и пожимаю чьи-то руки. Лиц не разглядишь. Вспыхивают только огоньки папирос… Вот стоит передо мной Дмитрий Стенько. С ним мы не прощаемся — ведь через час-два встретимся…

— Ну, пока! — говорит он и уходит к своему самолету.

«А может быть, все-таки нужно было бы пожать руку Дмитрию? — думаю я, устраиваясь поудобнее в кабине позади летчика. — Кто знает!..»

Мотор заработал, и наш маленький По-2 поднялся в воздух. Вслед за ним взлетел и второй самолет, на борту которого находился Стенько.

Перед Прагой, предместьем Варшавы, занятым войсками нашего фронта, мы предъявили наш паспорт — зеленую опознавательную ракету и пошли на резкое снижение, перелетая Вислу на бреющем полете. Немцы сразу же нащупали нас установленными над Вислой прожекторами, открыли огонь. За гулом моторов — наши самолеты летели рядышком — послышались частые разрывы снарядов, повизгивала шрапнель. Трассирующие пули высекали в багровой мгле цветной пунктир, отражаемый близкой гладью реки; они неслись навстречу нашим самолетам, подобные мельчайшим осколкам метеоритов. С каждой секундой становилось вое «горячей» — немцы вели зенитный огонь со всех варшавских окраин.

Только центр города безмолвствовал; обрамленный венком орудийных вспышек, он казался сверху глубокой черной ямой. Причем диаметр ее, как я успел заметить, был не столь уж велик.

Я забыл о зенитках. Главное, выпрыгнуть не к немцам, а к повстанцам. Ну, лейтенант Лященко, не подкачай!

Пилот поднял руку. Это мне!.. Борясь с осатанело свистящим, насквозь пронизывающим ветром, я выбрался на плоскость. Внизу густо дымились занятые повстанцами кварталы, местами проглядывало пламя. Очертания ясно различимых теперь улиц, кварталов, площадей совпадали с хорошо запечатленной в моей памяти картой Варшавы.

Вот это, должно быть, мост Понятовского, а это, верно, Маршалковская. Последняя минута… Я мельком взглянул на часы — 3.10. Лященко выключил мотор, слышнее стал могучий ветер, слышнее выстрелы… Ближе… Ниже… Где Дмитрий? Заставляю себя смотреть вниз… Пилот Лященко!.. Что же он медлит?!

В ту секунду, когда земля стала невыносимо близка, когда остовы многоэтажных домов часто замелькали подо мной, Лященко резко взмахнул рукой — «Пошел!»

Часто вспоминал я потом этот полет и прыжок, но до сих пор не могу избавиться от впечатления, что парашют раскрылся почти в тот самый момент, когда я приземлился, — с такой малой высоты я выбросился из самолета.

Помню едкий запах гари. Снизу взметнулись каменные скалы домов, пики балок, изломанные стропила крыш. От сильного удара потемнело в глазах…

Когда сознание стало ко мне возвращаться, я смутно, как бы со стороны, почувствовал, что еще жив. Правой ослабевшей рукой провел по голове, лицу, ощупал грудь. Левая рука, по самое плечо налитая жаром и тяжестью, была неподвижна. Я попытался согнуть ноги в коленях: они одеревенели, но все-таки повиновались. Кругом — непроглядная мгла, а в ней мелькают какие-то неуловимые искры. Очевидно, у меня рябит в глазах… Кружилась голова, сильно тошнило. Неужели я ослеп?