Выходят слуги ночи на добычу - [22]

Он был в шоке и пока не чувствовал особой боли. Просто резкие подергивания, как предчувствие того, что ждет его впереди. Скоро ему понадобится врач. Кроме того, полиция выпустила в него множество пуль, они не знали, был ли он ранен, но будут искать его по госпиталям. И джамперы, вероятно, тоже будут искать.

Он должен был найти врача, которому сможет доверять. Наркомана, или алкоголика, или кого-нибудь, кому нужны его деньги, а не его голова. Он попытался вспомнить.

Ничего. Дерьмо. Он согласился бы и на ветеринара.

Он слышал, как кричат полицейские, слышал стук подошв по мостовой. Они услышали выстрелы и поняли, что здесь что-то происходит.

Время уходить.

Он присел над телом джампера и Шелли и забрал последние крохи тепла, тянул фотоны, пока оба их распахнутых глаза не покрыла ледяная корка.

Шэд встал и направился прочь с крыши. Торнадо тепла кружилось в его сердце. Кровь капала на холодный тротуар, пока он спускался по стене.

Я Черная Тень, подумал он.

Сверкающий зеленый пейзаж загорелся в его мозгу. Ночь надела на него свою вельветовую маску.

Он рухнул через два квартала. Он ловил ртом воздух, поглощал фотоны и пытался собраться с силами. Заметил, как кто-то осторожно пересек улицу и уставился на него огромными кошачьими глазами.

– Подожди! – окликнул он темноту, надвигающуюся на нее, словно кипящий черный саван, истекающий кровью. Она помедлила, затем начала отступать. – Мне нужна помощь. – Он осел на стену и соскользнул на тротуар.

Мелок обернулась.

Ее кошачьи глаза казались огромными, как луна. Боль пронзила его руку.

– Меня подстрелили, – сказал он. – Мне нужно выбраться отсюда. – Он снова оперся о стену. Мелок стояла в нерешительности в пяти ярдах от него. – Ты можешь забрать меня куда-нибудь? – спросил Шэд. – Куда-нибудь, где мне… станет лучше? Я не могу связываться с полицией.

Она ничего не ответила.

Шэд попытался снова.

– Ты преследуешь меня, о’кей? Я знаю это. И ты знаешь, через что я прошел. Не знаю, что тобой движет, но… – Боль прокатилась сквозь его тело. Он задохнулся. – Помоги мне сейчас, ладно? Как я тогда помог тебе с Антоном.

Она подошла близко к нему и стала на колени. Ее огромное пальто закрыло ее работу, когда она достала мелки и начала рисовать.

Шэд дрожал. Тепло девочки манило его, но он не трогал ее. Мел чуть скрипел по мостовой. Шэд вдруг понял, что сидит в луже.

– Скорей, – сказал он.

Девочка подняла на него взгляд. Ее худое большеглазое лицо было подсвечено снизу, как будто мостовая излучала свет. Он подполз к ней, и она нагнулась к нему и поцеловала, и прежде чем он успел осознать это, он вдруг понял, что падает.

Падает в другое место.

Телефон прозвонил дважды. 741-PINE. Включился автоответчик.

Женский голос звучал несколько секунд.

– Я звонила тебе дюжину раз, – сказала она.

Никто не ответил. Маленькая комната в Джокертауне была пуста. Лишь узкая кровать да сундук в ногах, хранящий странный комплект одежды.

– Я не знаю, что делать, – сказала женщина.

Раздался щелчок. И воцарилась тишина.

II

Жизнь в USSA[4] была не такой уж плохой. Выбор одежды был невелик, а у людей, казалось, было больше родинок, морщин и карбункулов на лице – Шэд не представлял даже, насколько косметическая хирургия изменила внешность обычных людей в его родном Нью-Йорке, – но с другой стороны, не было никаких джокеров с их мучениями и никаких бездомных на улицах, а врачи в Мемориальной клинике Жана Жореса подлатали его, не потребовав никакой страховки. Не было никакой дикой карты, или СПИДа, или Джокертауна, или таксианцев, или Роя, и не было Второй мировой войны, потому что социалисты пришли к власти в Берлине в 1919 году и удержали ее, и никто никогда не слышал о Гитлере, не было ни холодной войны, ни атомной бомбы, и Город большого яблока[5] все еще танцевал бипбоп своим собственным, оригинальным способом.

Хотя, возможно, «танцевать бипбоп» было неподходящим выражением. Чего Шэду больше всего не хватало из своего родного мира, так это музыки. Джаз прекратил свое развитие примерно в сороковых. Музыкальные группы здесь в девяностых ездили в турне все с теми же Mood Indigo и Satin Doll, что и Дюк Эллингтон в тысяча девятьсот сороковом, это стоит отметить в примечании. Большинство музыкантов были черными, джаз и блюз оставались национальной культурой, формой «народного искусства», созданного «защищенным негритянским сообществом». Ранний рок-н-ролл считали ответвлением блюза и также ограничивали темнокожим населением. Белые исполнители не поощрялись, считалось, что они вторгаются в обособленную культуру, а без белой аудитории форма умерла.

Ни Чарли Паркера – к этому Шэду было особенно трудно привыкнуть, – ни Джона Колтрейна, ни Майлза Дэвиса. Диззи Гиллеспи солировал в чем-то, что называлось Народный оркестр форта Уэйн, и выдувал неплохие фишки, но это не шло ни в какое сравнение с тем, что он действительно мог.

В госпитале ему поставили диагноз «амнезия». Он просто не мог вспомнить, кто он был, почему его подстрелили или почему он был одет, словно на День всех святых. Полиция ему не поверила – устроила обыск с раздеванием под дулом пистолета прямо в отделении неотложной помощи, несмотря на протесты врача и медсестер, но его отпечатков пальцев не нашлось в Центральной криминальной компьютерной базе в Мэриленде (с тем несчастным оборудованием, что у них было, компьютерный поиск занял три дня), и у них не было повода для задержания. Они пришли к заключению, что он был незаконным иммигрантом, но к тому моменту как власти прибыли, чтобы выдворить его из страны, он уже выскочил в ночь, что было непросто с гипсовой повязкой на всю руку, и через двадцать четыре часа уже нашел работу по обслуживанию ужасного звукового оборудования в подпольном клубе самбы на Ист-Сайде. Оборудование все еще было ламповым и действительно нуждалось в хорошем обслуживании.