Выходим на рассвете - [57]

Когда совещание закончилось, Рыбин с Корабельниковым подошли к Ференцу и Гомбашу.

— А теперь относительно вашей газеты, товарищи, — сказал Рыбин. — Товарищ Корабельников уже говорил об этом. Закрытие газеты есть нарушение законной свободы слова, и тут мы можем нажать на власти, и не мы одни. В этом деле нам, возможно, даже и меньшевики и эсеры могут стать союзниками — все-таки они себя революционерами называют, поборниками гражданских свобод. Надеюсь, мы добьемся открытия вашей газеты заново в ближайшие дни.

— Очень хорошо, если так, — ответил Ференц. — И добавил шутливо, показывая на Гомбаша: — Безработный журналист!

Рыбин обнадежил:

— Ничего, скоро найдем ему работу.

Глава одиннадцатая

Ноги в старых солдатских ботинках уже изрядно замерзли, хотя прошло не больше часа, как Гомбаш был поставлен на пост возле ворот лагеря. Держа в руках непривычную для него русскую винтовку с длинным тонким штыком, он поеживался от холода, который беспрепятственно пробирался под выношенную, еще с фронта, шинель, мало годную для сибирских морозов. Гомбаш поглядывал на заснеженный пустырь, на краю которого стоял лагерь, на еле приметную в темноте безлюдную дорогу, ведущую из города, и думал о том, как много событий вместил только что окончившийся день.

Эти события не были неожиданными. Еще задолго до сегодняшнего дня, ожидая вестей из далекого Петрограда, все надеялись: вот-вот свершится… Уже давно над входом в Совет, теперь уже не только солдатский, а Совет рабочих и солдатских депутатов, висел написанный на красном кумаче лозунг «Вся власть Советам!» — как бы вперекор лозунгу «Вся власть Учредительному собранию», растянутому над входом в бывшую городскую думу, где еще с весны обосновалась губернская власть — народное собрание. Уже давно это подчиненное Временному правительству «Собрание» стало, по существу, властью лишь наполовину — без согласия Совета оно не могло ничем распорядиться. За Советом стояла реальная сила — отряды Красной гвардии, созданные из рабочих железной дороги, спичечной фабрики, паровых мельниц и лесопилок. Губернские же власти имели в своем распоряжении только немногочисленную милицию. А гарнизон, огромный гарнизон Ломска, если говорить об основной, солдатской массе его, в большинстве держал сторону Совета. Однако было еще неизвестно, как долго продлится в городе и губернии двоевластие — все зависело от того, как развернутся события в Петрограде.

И вот сегодня…

Утром Гомбаш, на обязанности которого было получать для лагеря городскую большевистскую газету, отправился за свежими номерами, как обычно, в казарму караульной роты. Подходя к казарме, он увидел, что из нее валом валят взбудораженные солдаты, кричат друг другу:

— Выходи на митинг!

Митинги теперь были общими. Гомбаш поспешил оповестить своих.

На широком лагерном плацу собрались в тот утренний час сотни солдат. Русские слова звучали вперемешку с немецкими и венгерскими.

На стол взобрался разбитной солдат, после отправки Кедрачева избранный председателем ротного комитета. Взмахнув зажатой в руке газетой и этим движением как бы погасив гул голосов, он торжественно объявил:

— Товарищи! Со вчерашнего дня вся власть принадлежит Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов! Правительство теперь наше! Издан Декрет о мире! Так что никто на фронт больше не поедет!

— Ура! — крикнули из толпы. И множество голосов подхватило:

— Урра-аа!

Оратор снова, призывая к тишине, взмахнул газетой.

— Вот здесь пропечатано: рабочее и крестьянское правительство предлагает всем воюющим народам немедленно начать переговоры о справедливом мире! Для начала сразу же предлагается заключить перемирие! Так что поздравляю вас, товарищи!

— Братцы! — восторженно крикнул кто-то в солдатской толпе, перебивая оратора. — Дождались светлого дня!

— Вот оно что значит наша власть, не Учредилка!

И кто-то требовательно кричал:

— Читай дальше! Читай все!

Митинг, радостно-бурный, длился долго. В самый разгар его кто-то из русских солдат подтолкнул Гомбаша:

— Слышь! Ты от своих скажи!

— Давай, давай! — ободрили другие солдаты, к ним присоединились и свои:

— Гомбаш, выступите от нас!

— Скажите, что мы тоже рады!

Гомбаш торопливо искал глазами Ференца — тот только что был вблизи, почти рядом… Ференц лучше сумеет сказать. Его к тому же больше знают и свои и русские — он выступал часто. Но где же он? А Гомбаша настойчиво звали:

— На трибуну! Просим!

Подталкиваемый дружескими руками, Гомбаш оказался на трибуне, над разливом множества лиц, обращенных к нему.

— Тихо! — крикнул стоявший рядом председатель солдатского комитета, все еще сжимавший в руках газету. — Слово от пленных имеет товарищ Гомбаш! Знаете его?

— Знаем! Кедрачева дружок!

— Да, я друг Кедрачева… — несколько растерянно начал Гомбаш. — От него нет известие… письма с фронта. Долго нет. Но если он жив, он сейчас очень радость… радуется вместе с нами. Это наша и ваша радость… Я желаю все… всем, вам и нам, как можно скоро возвращение к родным. А если кто-то вздумает нам препятствие… помешать в этом, то будем действовать вместе, одна рука!..

Только сойдя с трибуны, Гомбаш понял, что его речь была не очень связной. Чувства слишком переполняли его. Но его поняли хорошо.