Выдумщица - [50]

— Щекотно, — говорит она, когда я начинаю осторожно мазать кисточкой по ее щекам.

— Прости.

— Да нет, это приятно.

Что я узнала на своей работе — когда она у меня была — так это то, что внешность у людей бывает двух типов. Одна — это та, по которой мы обычно судим о человеке, внешне симпатичный, красивый или уродливый.

Другая внешность, когда лица очень близко перед вами — крупным планом. Когда большую часть своего рабочего времени проводишь, накладывая косметику, очень скоро начинаешь понимать, что лицо человека — то не просто поверхность. Приходится иметь дело с маленькими сосудиками, порами, которые бывают открытыми, а бывают забиты. Рельефом лица. Мышцами, морщинами, впадинами, образовавшимися еще до того, как возраст начинает брать свое.

Именно этого я раньше не понимала. Я всегда думала, что такое лицо только у меня. Что во всем мире только моему лицу нужна маскировка. Я считала, что для всех остальных это просто приятное дополнение, а не насущная необходимость. Потому что, не будучи девушкой, наносящей макияж на лица клиентов, вы рассматриваете только свое лицо, а не лица других. И в каком-то смысле рассматриваете слишком пристрастно.

Ведь даже элитные художники по макияжу при нанесении грунтующего состава, крема под пудру или самой пудры рекомендуют отступить от зеркала назад и посмотреть, а уж потом придвинуться вплотную и работать с тенями для глаз, губной помадой и маскирующим средством.

Логика нанесения макияжа при работе на средней дистанции проста. Вы смотрите на себя так, как будет смотреть на вас весь остальной мир. И независимо от того, насколько далеко вы отойдете от зеркала, истинной картины вам не увидеть.

В конце концов, знать, какова на самом деле ваша внешность, вы будете хуже всех. Потому что, когда мы смотрим на свои лица, мы как бы разглядываем привычную карту. Мы знаем каждую ее линию. Каждый контур. Каждое несоответствие норме.

И сосредоточиваемся на том, что нам не нравится.

Что касается меня, когда я смотрюсь в зеркало, то вижу только две вещи. Я вижу ямочки на щеках и свои губы. Нет, если уж совсем точно, то ямочки и нижнюю губу.

Я ненавижу свои ямочки и всегда ненавидела. По-моему, из-за них щеки у меня кажутся полнее, чем они есть на самом деле, и потому что справиться с ними я не в состоянии. Их не скроешь макияжем. Даже хирург-косметолог мне не поможет — их не удалишь.

А нижняя губа — еще хуже. Нет, в самом деле, просто отвратительна. Деформированная, так я определяла ее раньше. Но с тех пор как повзрослела считаю, что она у меня, как у свиньи.

Говорят, красота зависит от симметричности. Чем симметричнее лица, тем они красивее. Что же, если это так, то у меня самая дурацкая нижняя губа на всей Земле. Левая сторона у нее пухлая, а правая узкая.

В хорошие дни (ну в очень хорошие дни!) я еще как-то могу оправдать присутствие ямочек на щеках тем, что они придают мне индивидуальность. Или добавляют мне привлекательности. Как Ширли Темпл.

Но уж нижняя-то губа не дает ни малейшего основания для оптимизма. С ней я так же привлекательна, как маленькие зеленые человечки из внеземных цивилизаций.

И хотя я прекрасно знаю, что она делает мое лицо подходящим для цирка уродов, Элис говорит, что я сумасшедшая. Она не понимает, что мне в ней не нравится. Даже когда я не стараюсь скрыть ее уродство с помощью губной помады, она все же настаивает, что в моей губе ничего такого нет.

Но, знаете, сама-то она такая же. У нее на щеке эта родинка, величиной с горошину, если не меньше. И она уверена, что это вульгарно и отвратительно.

Сейчас я как раз тружусь своей кисточкой над этой ее родинкой, и она говорит: «Пожалуйста, как следует закрась эту жуткость», как будто это огромная бородавка, или чирей, или еще что-то такое. А я разражаюсь целой речью о том, что это красивейшая деталь внешности, что она не была препятствием для Синди Кроуфорд, или для Энрике, или для Пинк.

Тут она с улыбкой собирается сказать еще что-то, но внезапно откидывается назад, придерживая руками низ живота, и вздрагивает от боли и тихо стонет.

— Ты в порядке? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает она. — Прости. У меня иногда бывают боли. Врач говорит, что это ничего. Но очень больно. Это когда он поворачивается.

Я смотрю на ее живот.

Она обеспокоенно смотрит на меня. Но глаза у Элис всегда обеспокоенные. Они бывают просто обеспокоенные. Умеренно обеспокоенные. Серьезно обеспокоенные. И обеспокоенные до состояния полной паники.

Вот сейчас они серьезно обеспокоенные.

— А что, если и у него она будет?

— Что будет? — спрашиваю с замиранием сердца, боясь услышать о каком-нибудь смертельном наследственном заболевании.

— Родинка. Что, если и у него будет родинка, может быть, еще больше? Что, если его в школе будут дразнить из-за нее, что мне тогда делать?

— Давай решать проблемы по мере их поступления. А если она будет такая же маленькая, как у тебя, никто ее и не заметит.

С минуту она размышляет над этим. Затем торжественно кивает.

— Он будет красивым, — говорю я. — Как его мамочка.

— Я же знаю, что ты лжешь.

Она улыбается, и я опять погружаюсь в свои макияжные фантазии. Думаю о том, как это можно видеть такие мелочи на своем лице, которые никто другой не видит.