Выданная замуж насильно - [3]

- Ты не собираешься вымыть посуду?

- Нет.

- Лейла! Помяни мое слово, отец тебя убьет!

- Да-да-да.

Я хлопала дверью и уходила, провожаемая потоком брани. Поступая так, я знала, что меня ждет серьезное наказание от отца. Мать могла дать мне пощечину или оттаскать за волосы - ничего серьезного, я легко переносила это; но отец поступал совсем иначе. Его действия можно описать различными формулировками: избить до полусмерти, устроить взбучку, вытрясти дурь - все это означает, что дело кончалось распухшим лицом в синяках и кровоподтеках, не говоря уже обо все остальном.

Один раз отец даже связал меня по рукам и ногам за то, что, возвращаясь из школы, я выкурила сигарету. Меня поколотили. Из-за такого пустяка на мне не осталось живого места. Каждый его тяжелый удар оставлял след и приносил невероятную боль. Однажды он даже сломал мне руку. Это никого не волновало, только мой учитель по французскому попытался поддержать меня.

- Если что-то не так, Лейла, знай, что ты всегда можешь поговорить со мной об этом.

Я гордо взглянула на него.

- Все в порядке. Я упала на баскетболе и вывихнула плечо.

Я, может, и не заслуживала такого жестокого обращения родителей, но мне было стыдно говорить с ним о своей жизни.

Когда отцу и матери приходилось куда-то идти, я занимала место перед телевизором, где обычно сидел отец и переключал каналы, руководствуясь одним принципом: никаких мелодрам, никаких поцелуев на экране, ничего, что может нанести на молоденькую девушку на всякие мысли.

Телевизор был моей отдушиной, сном о том, что отсутствовало в моей жизни. Перед экраном я переставала быть пятнадцати- или шестнадцатилетней Лейлой, узницей третьего этажа и становилась героиней сериалов. Отец не потерпел бы даже такого бегства в те редкие случаи, когда я оставалась одна дома.

Мать:

- Лейла, я оставляю кастрюлю на плите. Не спускай с неё глаз! Будем обедать, когда вернемся!

Отец:

- Имей в виду: если что-нибудь случится, это будет твоя вина!

- Хорошо.

Мать:

- Лейла, ты не можешь никуда идти в среду после обеда!

Отец мог повторять бесконечно:

- Если я хоть раз услышу, что о тебе судачат... Имей в виду!

Я знала наизусть все эти реплики: "Имей в виду... Если хоть раз... Где ты была?"

Миллионы раз я слышала это "где ты была?" В промежутке между восемью и двенадцатью годами мне была запрещено выходить из дому, бегать и играть в мяч. Мне казалось нелепой несправедливостью стоять на этом несчастном балконе, но тогда я ещё не осознавала, что была в тюрьме. Когда я подросла, родители стали называть это не запретом, а защитой. Лейла - бунтарка; мы должны защитить её, она ведь такая упрямая! Только чем больше меня "защищали", тем больше я бунтовала - молча или скандаля.

Говорить со мной было все равно, что говорить со стенкой. Мать могла давать мне указания, отец повторял их, но я только отвечала: "Да-да-да", - чтобы они замолкли, и все равно поступала так, как хотела. Им это казалось возмутительным: я не подчинялась правилам, обязательным для девушек вроде меня, то есть француженок, родившихся во Франции и росших во французских культурных традициях в школе, и девушек, появившихся на свет в Северной Африке, заточенных дома в вечном услужении у семьи, лишенных свободы и индивидуальности.

- Что скажут люди, если ты часто будешь выходить из дому? О тебе пойдет дурная слава!

Дурная слава....

Когда я родилась, по соседству жила не так много север африканцев, но некоторое время спустя их семьи и дети были уже повсюду, и нас окружали правила, которые неукоснительно соблюдались сообществом. Как и все вокруг, мои родители должны были подчинить меня общему закону, но они никогда не пытались поговорить со мной, чтобы разъяснить его, - было лишь жестокое давление, которое не могло не привести к конфликту.

В школе я блистала. Я была одной из лучших учениц в классе. Правда, в средних классах я оказалась на волосок от беды, потому что чем старше я становилась, тем деспотичнее казались мне правила.

Я должна была все время проводить дома, быть полностью в распоряжении родителей и братьев. На мне висела вся домашняя работа, я готовила и меняла пеленки младенцам. Не родив собственного ребенка, я уже была матерью. Я должна была взрослеть и в то же время слепо всему покоряться. Но я не могла так строить свою жизнь и решила подорвать сам её фундамент. Я была обижена на целый мир за то, что  являлась единственной дочерью в своей семье.

Я убиралась в доме по утрам, пока братья ещё спали. Они сопели во сне, а я мыла полы и проклинала их, я ожесточилась на них. Вместо того  чтобы спокойно говорить: "Просыпайтесь, я мою пол", - я кричала: !Вставайте! Вы что, считаете, мне больше нечем заняться? Я вам не прислуга!"

Все, что мне было нужно, - это "пожалуйста, Лейла" или "сделай одолжение", и я бы все делала для них гораздо охотнее. Но от братьев никогда не услышишь "пожалуйста" и тем более "спасибо". Я могла разобраться с одним, двумя и даже четырьмя братьями, но когда они все разом набрасывались на меня, требуя свои выглаженные брюки, рубашки и начищенные ботинки...

Ещё когда я была подростком, у меня над душой ежедневно стояли восемь братьев от шести до двадцати лет. Это была шеренга балбесов: мальчишек, которых нужно было одеть, подростков, разбрасывающих по комнате свои носки и кроссовки, юношей, требующих рубашки и джинсы. Эти лоботрясы распоряжались мной как рабыней. Если же я упрекала их, то получала пощечину.