Выбранные места из дневников 70-х годов - [9]

Умнею еще и оттого, что стараюсь после дерьма читать хороших, чтоб сохранить уровень температуры писательства. Издательские друзья, захватывающие меня, вернее, мое время: меня они захватить не могут, усиливаются, дела дошли до партбюро, дирекции, разговоров в народе. Нехорошо, смешно: всё под знаком спасения России, а не с завистью друг к другу. Глупые по ситуации положения вражды директора с главной редакцией, но с каким умом, тратой сил, вовлечением союзников в верхах это делается. И охота тратить время!

Охота! И верхние начальники охотно втягиваются в эту борьбу, примыкая к одной из сторон, потому что этим, как они думают, они спасают Россию, российскую словесность.

Нехорошо это, но все нарывы лопаются или разрезаются.

Об этом даже писать рука ленится — не предмет это ни искусства, ни даже тревоги. России до этого нет дела.

28/VI. Утро. Рано. Проснулась Катя. Мы с ней сочиняем рассказ “Три дня после конфет”. Дети дают себя обманывать, причем с радостью. В обычном необычное. Знают, что хлеб из магазина, а если мама говорит, что его принесли два козленка, едят охотнее, веселее. Именно веселее. Веселье ведь состояние физиологическое, приподнятое, организм работает на восприимчивость продуктивно. Веселье — род вдохновения. В плаксивости ребенок сочиняет сказку мстительную, в радости — добрую.

Унификация, подгонка под себя (под взрослого) начинается с пеленок. И этот процесс был мучителен для меня с первого дня Катиной жизни. Невозможность воспитать ребенка в соответствии со своими (еще не всеми угасшими) воспоминаниями детства, невозможна оттого, что другой, третий, миллионный ребенок втискивается в стандарт и отшлифуется детсадом, школой, двором, TV и пр., сотрет необычное, выпирающее, или заполнит спрятанное обычным, принятым, и редкостью бывает ощущение сказки. Может быть, от этого, прося у жены второго ребенка, я не отчаиваюсь, что его все нет и нет.

Почему же сразу, если ребенок — так расходы, усталость, тревога? Это мозг. Но состояние радости и даже тревога за ребенка радостна. Как екает сердце, когда ребенок оступается или слишком раскачивает качели, как же он дорог, дорог сверх всех мер, дорог нематериально, духовно.

Какие бы ни были у людей накопления, мебель, машина, редкий выродок не скажет: гори все синим огнем, лишь бы ребенок жил!

Так много читаю пошлого, ненужного, что постоянно болит межбровье.

Не преступление ли писать во множестве колхозные, рабочие, ничтожные по чувствам, мысли романы?

Так и с любовью. Все первая да первая, а в ней только и есть, что начало, да и неумное. Только-только к тридцати понимаешь, что ничего не видел ни в первой любви, ни в ее предмете.

А ведь вот что интересно: вся эта мудрость пройдена, и найдена, и описана, пользуйся. Но надо пройти самому, чтоб понять. Именно самому. И пройти суждено всем, выразить избранным, понять званым.

29/VI. Утром с Катей на пруду.

— Воду выплескивают из лодок, чтоб пруд был глубже.

Приехал на ночь Михаил с описями и фотографиями Трифоно-Успенского монастыря в Общество охраны памятников. Долго о Трифоне Вятском. Дразнящая меня тема, эпоха. Ради спасения диалектов, вятских любимых мест и людей.

Повесть в “Нашем современнике” правила интеллигентная, умная дама, и все ей казалось, что моя женщина (старуха, как казалось редакторше) скажет по-народному, если будет вставлять “дескать” да “корыто” вместо “таза” и пр. Читал в эти дни в рукописи “Кануны” Белова. Прочел за вечер, даже снилось. Всю кулаковатость прежнюю ему простил. Умница! Всё массовые сцены, и всех через них тянет и никого не забывает. Красота рядом с трагедией.

2/VII. Проводил своих на юг. Сижу дома. Жарко, душно, ж/дорога гремит товарняками. Спал днем, сна не помню, в пробуждении голоса. Вслушивался. Не разобрал. Очнулся.

4/VII. Прошло партбюро от третьего дня до 8 вечера. Неинтересно, стыдно: сводили счеты взрослые люди, годящиеся мне в отцы. Руководители. Но необходимо было: нарыв лопнул, хуже не будет.

4/IX.

Был отпуск. Кажется, что важен для меня. Уход в себя. Взросление. Разное. Не писал ни строки.

Пожары. Поезд по черной земле слева и справа. Дымно. Ночью зарево. На солнце весь день не больно смотреть. Утром воздух пресноватый, нехорошее предчувствие беды. Тревога.

1-я часть отпуска в Крыму. День в Тамани.

Год вел эту тетрадку, а не она меня, так что, милая, прощай без жалости. Да никто уж и не поведет меня. Так что прощайте все. Я долго грузился у литературной стенки. Тем ли, не тем ли, дело времени. Отчалива-а-а-й!

4/XI. Год-то 72-й кончается, а что сделано? Да ни хрена, господа хорошие, 6 листов повесть, так ведь это начато в прошлом году летом. Рассказа нет, даже маленького. Пьесу три раза переделал, так ведь не идет. Как же остро, до чего же нужна книга, но ждать еще год, а может, еще больше.

И раздражаться-то даже, не то что злиться, нельзя. Да я и не злюсь. Желаю всем всего хорошего, чего возможно пожелать: вслед за бураном, за порошею приходит солнышко опять.

И на последнее сегодня.

Как бы я ни любил русских, страдая от невозможности доказать их ум и красоту, я не избежал участи всех взрослых русских интеллигентов — мы не умеем дорожить друг другом. Не умеем помогать друг другу, не понимаем, что успех одного — это успех всех, так вот и я — остался без друзей, остался давно, но по доброте своей, которая несет мне все новое горе, не замечал одиночества.