Выбор наместницы - [9]

Было холодно. Даже приученная к морозу лохматая кобылка местной породы — и то недовольно заржала, сетуя на судьбу и жестокую хозяйку. Но, смирившись, пошла неторопливой рысью. За лошадь Ивенна не боялась — знала небольшую пещеру в скалах возле водопада, где они всегда оставляли коней, в относительном тепле и под защитой от ветра.

Черное и серебро. Этой ночью не существовало других цветов. Не было оттенков и полутонов. Чистое, холодное серебро — россыпью звезд и болезненно-бледным диском луны в небе. И оно же — сплошным покрывалом на земле, только два черных пятна — тени. И черное небо. Давяще-черное, беспросветно-черное, безразлично-черное. Днем черный цвет бывал разным: блестящим бархатным или сероватым, тусклым, с синим отливом или прозеленью, благородной тканью или будничным пятном сажи, лужицей чернил или шерстью кошки. Ночью он был всеобъемлющ и чужд. Истинный цвет бога Смерти, Келиана, поглощающий все. И — напоминанием — серебряные искры Эдаа, бога Времени. Только его дар ограждает от всевластия Келиана. Только Время дает человеку небольшую отсрочку перед черным Ничто.

Конь Иннуона — роскошный вороной кавдниец, уже стоял в пещере, закутанный в меховое одеяло. Почуяв кобылу, он слабо заржал, словно извиняясь: «прости, мол, подруга, я, вообще-то, кавалер хоть куда, но не в такой же холод!» Ивенна погладила терпеливую лошадку, запахнула накидку и вышла из пещеры, до водопада было рукой подать — летом она бы уже услышала шум падающей воды; впрочем, летом она сюда не ездила. Белые Свечи славились на всю империю: мало того, что третий по величине водопад, так еще и единственный замерзающий на зиму. Славу чуду природы принес многомудрый Эридан-Хранитель, прозванный Непоседой, добравшийся до этих мест лет двести назад и описавший их в своем фолианте «Земли Империи: мифы и реальность». Труд не имел никакой научной ценности, но, как произведение художественное, не знал соперников. Водопадом восхищались, украшали дома копиями бессмертного рисунка Рюдера, даже воспевали в стихах, но желающих полюбоваться на неземную красоту в разгар лютой зимы почему-то не находилось.

А зрелище того стоило! Каменные уступы, обнажившиеся из-под потока воды, спускались вниз щербатой лестницей великанов, застывшая вода падала со ступеней прозрачно-белыми свечами, пронизанными лунным светом. Ярус за ярусом — восемь ступеней, последняя, нижняя, словно парящая в воздухе без опоры — ледяные свечи уходят в никуда, в головокружительную пропасть, вниз. А ветер играет на волшебной лютне, перебирает ледяные струны — то ли музыка, то ли плач, то ли стон, то ли песня. Но никогда и нигде больше не слышала герцогиня столь прекрасной мелодии.

Иннуон ждал ее, стоял, прислонившись спиной к скале, прятался от ветра. Они пошли навстречу друг другу, замедляя шаги. Пять, четыре, три, два… Ивенна считала про себя. Остался один шаг до конца ожидания. Один шаг до ответа. Задержала дыхание и, как в холодную воду, с утеса, зажмурив глаза — упала в протянутые руки. Молчание, только кольцо рук и шелковая теплота меха. Еще не сказано ни слова, беззвучно шевелятся губы, ведя неслышный разговор:

— Ты пахнешь домом.

— А ты дорогой.

— Ты изменился.

— Ты осталась прежней.

— Все будет хорошо?

— Не знаю.

Теплые губы касаются виска, и первые слова разрывают молчание:

— Как же я рад тебя видеть, Ивушка. Словно ничего и не было. Я решил — больше никуда не уеду. Никогда. Пусть мир сходит с ума, пусть новых наместниц коронуют каждую неделю, пусть воюют во всех четырех сторонах света, пусть хоть боги спустятся на землю — я не оставлю дом.

— Значит, и я. Как же хорошо. Я не стала писать тебе… и матери не сказала. Когда ты уехал, в южной башне выпало стекло из витража. Золотой зрачок дракона. Я стояла у окна, смотрела на дорогу, он упал прямо мне на ладонь и не разбился. Сегодня я отдала его мастеру. Все будет как прежде.

Они стояли на краю водопада. Ветер стих, не желая нарушать тишину. Казалось — слова закончились, и немой крик звенит в небе: «Ну, солги же, солги! Успокой меня! Обмани меня!»

VIII

По всем подсчетам, ежегодный бал в ратуше обходился бургомистру Сурема в половину годового жалованья. Разумеется, еще ни один бургомистр столицы не жил на свое жалованье, потому и балы из года в год становились лишь роскошнее. Сегодня достопочтенный Тарлон превзошел самого себя. Площадь перед ратушей украшали ледяные скульптуры: девы и драконы, морские змеи и оскалившиеся волки, геральдические грифоны и виверны, освещенные разноцветными магическими огнями. А подъездную аллею к главному входу с двух сторон ограждал ряд ледяных розовых кустов, и каждая роза мерцала изнутри, переливаясь красным. Гости разбредались по ледяному саду, кучера осторожно увозили экипажи, боясь повредить искрящиеся чудеса, из освещенных окон доносилась музыка. Зимний бал в ратуше традиционно открывал сезон после осеннего праздника урожая, отмечаемого в загородных резиденциях.

Белоснежная карета наместницы остановилась у самого начала розовой аллеи. Гвардейцы личного эскорта спешились, один распахнул дверцу, второй обернул руку плащом и помог Энриссе выйти из экипажа. Выпорхнувшая следом фрейлина, совсем еще девочка, в расстегнутой шубке поверх бального платья, накинула на плечи госпожи белую накидку с едва заметными бежевыми полосами, украдкой проведя ладонью по драгоценному меху. Снежные тигры рождались редко, и еще Ингвилла Суровая, почти тысячу лет назад, специальным указом запретила носить шубы из их меха кому-либо, кроме наместниц. Увы, тигры от этого не стали рождаться чаще, а изобретательные модницы начали заказывать скорнякам накидки. С тех пор список запрещенных одежд из сказочного меха пополнялся чуть ли не каждый год, пока Эйла Справедливая спустя двести лет не догадалась запретить использовать сам материал.