Выбор и путь. Заметки о современной прозе - [6]

Вышедший два десятилетия назад роман Сергея Залыгина «Соленая падь» занял видное место в ряду произведений о граж­данской войне. Было в романе кроме плот­ности социальных характеристик, отразив­ших время революционных преобразований, и нечто весьма существенное, связанное со временем создания книги: острота в поста­новке проблем нравственности, неотделимых от проблем решительного преобразования действительности, резкость во внутреннем размежевании героев — Мещерякова и Брусенкова, олицетворявших принципиально разное, с легко угадываемой проекцией в предстоящие годы, отношение к человеку как субъекту и объекту революции. Поляри­зация этих точек зрения была достаточно ясна, и Мещеряков, и Брусенков практиче­ски, на деле демонстрировали выбор своей позиции. Вряд ли затруднялся в выборе и читатель романа.

А вспомните «Комиссию» — роман того же писателя о тех же годах гражданской войны и с тем же, естественно, общим от­ношением к отображенным событиям. Вспомните это неторопливое, состоящее из «перетекающих» диалогов и монологов по­вествование, где мужики приуральской де­ревни истово докапываются до самого смысла своего пребывания на земле. На сторону нового строя жизни они становят­ся естественно, связывают с ним искренние надежды на благотворное обновление всего порядка вещей. Ожидание грядущих пере­мен пробудило невиданные силы в душах этих людей, заставило требовательно при­смотреться к тому, как и ради чего они живут, как взаимодействуют (сказали бы мы) с окружаюгцим миром во всей его живой сложности.

В новой реальности происходит и расслоение в их среде, расслоение достаточно четкое и хорошо различи­мое в романе. Однако его художественную и философскую плоть составляет сама дви­жущаяся человеческая мысль, которую не исчерпать четкими полярными формулами, мысль, которая стремится постичь целост­ную, состоящую из многих частей действи­тельность и место человека в ней.

Опубликованы главы из нового романа Сергея Залыгина «После бури» — о пестрых и драматичных годах нэпа. Снова писатель ставит своего героя перед лицом самого вре­мени, перед грозной, стремительно меняю­щейся действительностью. Он, этот зага­дочный человек с чужими документами, прибившийся в далекий сибирский город, стремится прожить чужой жизнью, выдать себя за кого-то другого, лишь бы хоть как-то пересидеть, переждать разразившуюся социальную грозу. О выборе позиции здесь довольно-таки трудно говорить, да и рома­ниста, похоже, интересуют несколько иные акценты в его вещи. Если, повторим, судить по опубликованным главам, в них показано многостороннее, разнохарактерное воздей­ствие действительности на человеческую индивидуальность, сама эта действитель­ность дана с множеством эпически масштаб­ных, документально убедительных примет...

Случайна ли такая ориентированность произведений, которые принадлежат писа­телю, весьма чуткому к литературным вея­ниям?

Попробуем присмотреться к внутреннему движению в творчестве другого интересней­шего нашего прозаика, Валентина Распути­на. Сравним две его повести — «Живи и помни» и «Прощание с Матёрой».

Договориться нужно только об одном и распространить это на все заметки: если писатель (или литература в целом) сегодня с особым тщанием рассматривает какую-то социально-нравственную проблему, а, завтра другую, это не означает никакого собствен­но художественного прогресса или отступ­ления.

Другое дело, что текущая литература чутко отражает наши сегодняшние представ­ления об ориентированности человека в системе нравственных координат, об уров­не освоения им меняющегося мира.

Скоро десять лет, как появилась повесть «Живи и помни», одна из лучших повестей о войне, где нет ни фронта, ни окопов, а есть глубокая и неразрешимая человеческая драма.

Сохранив верность мужу-дезертиру, Нас­тена делает выбор, и трудный, и неспособ­ный принести моральное удовлетворение. «Она осуждала Андрея, особенно сейчас, когда кончилась война и когда казалось, что и он бы остался жив-невредим, как все те, кто выжил, но, осуждая его временами до злости, до ненависти и отчаяния, она в отча­янии же и отступала: да ведь она жена ему. А раз так, надо или полностью отка­зываться от него, петухом вскочив на забор: я не я и вина не моя, или идти вместе с ним до конца хоть на плаху». Это размыш­ления Настены незадолго до трагического финала — так и не успокоилась ее душа, так и не обрела уверенности после принято­го решения.

В повести, правда, много такого, что за­ставляет подумать: а был ли так тяжек выбор? Настена, встретившись с дезертиро­вавшим, сбежавшим в далекую сибирскую Атамановку Андреем, без особых колеба­ний решает быть с ним до конца. Если Андрей думает: «Нельзя перепрыгнуть че­рез самого себя»,— то и жена его быстро приходит к мысли, что от судьбы не убе­жишь. Даже узнав, что у нее будет ребенок, Настена, похоже, не в состоянии сразу оценить драматизм случившегося. «Теперь она знала, что делать. Ничего не делать. Пустить, как оно есть, по ходу. Где-то там, близко ли, далеко ли, должно ждать ее то­же настрадавшееся, оттого что порознь, не вместе, ее собственное, законное счастье». А как же посетившее Настену незадолго до этого горькое озарение, что счастье ее «взошло... в самое неподходящее время», озарение, в котором вся суть повести? Не будем искать противоречий в Настениных душевных метаниях — слишком хочется Настене, чтобы все закончилось добром, и слишком хорошо чувствует она, что это не­возможно.