Выбор и путь. Заметки о современной прозе - [17]

Романист самозабвенно пишет ушедшие времена, а времена нынешние — иногда от­крыто, иногда исподволь — направляют ру­ку романиста.

Напомню очевидное: литература послед­него времени, отражая существенные сдви­ги общественного сознания, демонстрирует пристальный, растущий интерес к миру че­ловеческой личности, ее духовному потен­циалу и нравственности. Индивидуальное в человеке открывает свои глубины, взывая к познанию. Не потому ли в трактовке про­блемы «Я и Время» чувствуется столь силь­ное ударение на «Я»? Личная ответствен­ность перед временем — вопрос вопросов... Человек XIII века, одишский правитель Цотнэ Дадиани дает нам в романе Г. Абашидзе пример такой ответственности, ощущаемой всем его незаурядным естеством. Он убеж­дает своей жизнью, что в неустанных тру­дах на благо государства и народа спосо­бен человек черпать истинное удовлетворение. Он достигает подлинного нравственного взлета, когда, мгновенно собрав все ду­шевные силы, без колебаний идет на пытки и муки, чтобы до конца разделить судьбу других участников антимонгольского заго­вора или своим самопожертвованием убе­дить монголов в невиновности заговорщи­ков. Этот ясный выбор в трагическую ми­нуту, эта жертва ломают каноны здравого смысла, однако есть в них непреходящий духовный, созидательно-личностный смысл.

Речь идет о годах монгольского ига в Гру­зии, но, когда романист пишет: «Нет хоро­шего и плохого времени. Время бывает та­ким, какого достойны вышедшие на его арену люди»,— он касается проблемы сколь важной, столь и непреходящей, способной обрести глубинную актуальность.

От романа-эпопеи, романа-панорамы три­логия «Грузинская хроника XIII века» дви­галась к роману-судьбе, если использовать принятые сегодня определения. Даже эта жанровая переориентация трилогии лишний раз доказывает, что литература о прошлом находится, не может не находиться в русле общего литературного движения.

Цотнэ — не просто хороший, нравствен­ный человек и мученик во имя благородной идеи. Он идеалист и романтик в сфере нравственности, свободно перешагивающий через свои материальные, житейские инте­ресы. Он откровенный образец для подра­жания, что подчеркивается безусловной «житийностью» романа. Но ведь была у писателя какая-то внутренняя нужда в соз­дании героя именно таких, идеальных ка­честв, способного возвыситься над житей­ской суетой ради высокого идеала, ради укрепления в народе, в нации веры в не­победимость добра? Не такой ли герой был необходим национальной читательской аудитории именно в недавние, послед­ние годы, не вызвала ли его к жизни все­гда впитываемая литературой общественная потребность?

Как видите, Бачана Рамишвили, принци­пиально возвышенный над бытовой сторо­ной жизни, вовсе не одинок в современной грузинской прозе. А ведь мы не сказали еще о Дате Туташхиа, литературном герое, чье имя стало нарицательным в Грузии, правдоискателе, органически чуждом мел­кой корыстной суеты...

Можно предположить, что герой-идеа­лист, бессребреник и романтик, не чуждый эмоциональных крайностей в выражении своего нравственного кредо, вобрал некото­рые черты национального характера. Полу­тона исчезают, если налицо страстное отно­шение человека к действительности. Пре­дельное бескорыстие — реакция на удушаю­щий меркантилизм... Литература отозвалась на происходящие в Грузии перемены не только разоблачением, публичным осужде­нием подпольного предпринимательства, ис­сушающего душу практицизма, поражающе­го нестойких делячества, но и поэтизацией героя, способного стать живым нравствен­ным примером для читателя, убедить его, что в нем должны открыться, заявить о се­бе и высокое чувство, и озабоченность об­щим делом, и гражданская совесть. При­том в нравственной взыскательности героя грузинской прозы нет душевной сухости, мировосприятие его естественно, органично, целостно. Это помогает смягчить впечатле­ние, оставляемое подчас некоторым избыт­ком пафоса.

Проблемы нравственности, решаемые раз­ными национальными литературами, могут быть очень схожими, особенно если над словом работают люди одного социального опыта. Чем резче своеобразие (в том числе и национальное) в подходе к этим пробле­мам, тем богаче их всеобщее звучание — закономерность, открытая давно.

Приключения Даты Туташхиа из романа Чабуа Амирэджиби — это, конечно же, при­ключения мятущегося, мятежного духа, привлекательность которых нет нужды до­казывать. Может быть, неотразимость обая­ния Даты в его готовности служить истине, презирая житейские блага, в его покоряю­щей внутренней свободе? А может, благо­родный разбойник доказал своей бесконеч­ной одиссеей, что нет жизненных обстоя­тельств, оправдывающих душевную лень, равнодушие, примирение со злом, нрав­ственную глухоту?

Абраг — не только еще один идеалист в сфере нравственнрсти, он при всех своих ошибках герой идеальный или почти иде­альный.

Не тоску ли по такому герою пытается удовлетворить современная грузинская проза? Несколько наивную, возможно, про­стодушную и во всех случаях не истребимую читательскую тоску?

Чем стремительнее ритмы жизни, тем острее для нас необходимость спокойно и сосредоточенно всмотреться в теку­щую действительность, в самих се­бя; чем рациональней и выверенней образ жизни, тем сильнее тяга к раскован­ному самовыражению; чем прагматичнее современник, тем понятнее его желание стать свидетелем свободного, не отягченно­го бытом душевного полета, обрести уве­ренность, что такой полет вполне возмо­жен...