Вятские парни - [17]
— Э, товарищ, да мы с тобой знакомы! Не тебя ли я весной из воды вытащил?
Колька узнал этого широкоплечего, с хрипотцой в голосе парня. Как-то накануне вербного воскресенья от суеты в квартире, от весеннего неба над городом и отчаянного чириканья опьяневших от весны воробьев Кольке стало так легко и весело, так много силы он почувствовал в своем легком теле, что усидеть дома было никак невозможно. Нужно было двигаться и обязательно сделать что-нибудь особенное.
«Вот бы наломать вербы и принести матери… и Наташе».
Почему-то злость на Наташу долго не удерживалась. Уже через день после бала он посмеивался над своей по-детски выраженной ревностью. Потом начинал думать: а, все равно, нравится и такая, и ничего тут не поделаешь.
Через реку не пускали. Лед уже отъело от берегов, и даже была первая подвижка.
Колька кое-как перебрался через полынью. Пошел по пупырчатому, изъеденному водой льду, и свистки городовых, ругань сторожей за его спиной только веселили его. Возле Дымкова он наломал охапку вербы, снова перешел через реку по льду. В двух местах были разводья, пришлось через них прыгать. Но у берега полынья стала шире. Грузчики, стоявшие на берегу, перебросили пару жердей и советовали ему кинуть свой веник в воду. Но Колька упрямо пошел по качающимся жердям, прижимая охапку вербы к груди.
У самого берега нога поскользнулась, и он потерял равновесие. Падая, услышал женский визг. Чьи-то сильные руки схватили его за ворот и подняли на воздух…
— И я тебя узнал! Честное слово, узнал. — Тебя, кажется, Афоней зовут?
— Ага. Фамилия — Печенкин. Но кличут Печенегом. Пускай — Печенег.
После работы Афоня затащил Кольку к себе. Жил он на горе, у Раздерихинского спуска, в подвале покосившегося дома.
Смотря на Печенега, на его добродушное, широкоскулое лицо в рябинках, Колька с удовольствием откусывал ломоть, намазанный толстым слоем ливерной колбасы.
Афоня улыбался:
— Ешь, питайся, силы больше будет.
— А я часто о тебе вспоминал, — признался Колька, — особенно в последнее время. — Вот, думал, такого бы силача в нашу команду!
И вот он, Печенег, явился; смущенно улыбается, возвышаясь над забором.
Вскоре подошел и Федос.
Дождик прозвенел, и солнце засияло жарко и весело. Легкий влажный пар пошел от земли, свежо и сильно запахли и трава, и листья деревьев.
В тот вечер долго играли на влажной площадке. Сначала Печенег и братья Сорвачевы заметно стеснялись в этой компании голосистых гимназисток и гимназистов. Сорвачевы льнули друг к другу и к Кольке, часто переглядывались, на шутки отвечали улыбками. И Печенега трудно было узнать: ловкий на пристани с мешками и ящиками, здесь он словно бы не знал, куда девать свои сильные руки. Он каждый раз краснел, когда не успевал ударить по мячу.
Но когда ребята усвоили главные правила игры, азарт постепенно захватил и братьев Сорвачевых, и Печенега. Сорвачевы стали покрикивать друг на друга, а к Печенегу вернулась его свободная сила и ловкость.
Митя играть наотрез отказался. Он сел на бревнышко у стены дровяника, охватил руками свои острые колени и внимательно следил за игрой. Но оживления на его лице не было.
Колька вначале поглядывал на серьезного и грустного Митю и с беспокойством думал: «Что это сегодня с ним?» Но потом игра увлекла Кольку, и он забыл о Мите.
Уже занялся и отпылал закат, светлое небо стало наливаться темнотой, проклюнулись первые дрожащие звезды, и по всей Луковицкой засветились в окнах домов желтые огоньки, а на пустыре за ковырзинским домом все еще раздавались гулкие удары по мячу.
Давно бы пора расходиться по домам, но расставаться не хочется, и Федос снова и снова кидает мяч.
Вышли из Ковырзинского двора гурьбой, пошли на берег, к Александровскому саду, и долго бродили над обрывом, вдоль стен монастыря. О чем говорили? Никто не мог потом вспомнить. Братья Сорвачевы, кажется, рассказывали какую-то смешную историю про мастера. Женя Чардымова что-то напевала, Аркаша и Федос заспорили о греческой мифологии. Митя долго молчал. Но когда пошли по откосу над сверкающей рекой, он тоже оживился и стал читать стихи.
Обрывки мыслей, случайные слова, митины стихи, песни, начавшийся и тотчас же гаснущий спор, смех девушек, шутливая перебранка братьев Сорвачевых друг с другом — все это слилось вместе, перемешалось и родило простоту, свободу и большую радость. Прощались на рассвете, и еще долго махали друг другу руками, выкрикивали недосказанные слова.
Рассвет приходил из-за реки, из-за Дымковской слободы, мягкий и влажный. Будет безветренный ясный день.
Колька не пошел спать в дровяник. Спать не хотелось. Он до восхода солнца возился на площадке, подбрасывал гирю. И чувство радости не оставляло его потом весь день.
«А здорово это, что мы сколотили команду, — думал он. — И ребята какие все чудесные».
Афонина артель
Коротки светлые июньские ночи. Сиреневый полусвет опустится над городом, постоит два-три часа, — вот и кончилась ночь. И уже всплывает над легкой тучкой морковное солнце.
В пять часов Колька с усилием, не открывая глаз, поднимался с постели. В трусах выходил из дровяника, позевывал, с хрустом в костях потягивался и окунал голову в кадку с водой. Потом шел по пустынным улицам на пристань, одетый так же, как одевались все грузчики: рубаха из толстого холста на двух медных пуговицах — на выпуск, грубые штаны из мешковины, за поясом рукавицы. Все это подарил Кольке Афоня, увидев, что сатиновая Колькина рубашка с косым воротом за неделю работы пришла в ветхость, а штаны из чертовой кожи приходилось чинить чуть не каждый день.
