Введение в Новый Завет. Том 1 - [18]

5. Критика редакций. Включение индивидуальных компонентов (рассказов о чудесах, притч и т. д.) в окончательный продукт (целостное Евангелие) глубоко модифицирует их значение, а ведь читателей НЗ во многом волнует именно смысл всего Евангелия. Не случайно поэтому в новозаветной науке XX века гегемонию критики форм нарушило появление критики редакций. Критика форм занималась предысторией единств, скомпилированных евангелистами, а критика редакций (во всяком случае, то ее направление, которое можно назвать «критикой автора»)[44] признала творческую роль авторов в переработке унаследованного материала. Внимание переключилось на интересы евангелистов и плоды их трудов. Если мы более или менее точно знаем, каким материалом пользовался автор, то по внесенным им редакторским изменениям можем судить о его богословских взглядах. Например, если Мф и Лк использовали Мк, то очевидно, что они глубоко чтили Двенадцать: они опускают Марковы материалы, подчеркивающие провалы апостолов, и добавляют отрывки, где апостолы представлены в позитивном свете (Лк 9:18–22 пропускает материалы из Мк 8:27–33, а Мф 16:13–23 добавляет к ним новые). Такие суждения становятся более шаткими, когда нет уверенности относительно использованных источников, — проблема, которая мешает исследовать богословие Мк и Ин[45]. Однако даже если мы не знаем источников, богословские взгляды редакторов/авторов видны из созданных ими произведений. Какими бы ни были компоненты, если читать любое Евангелие как оно есть, оно несет богословскую весть. И здесь критика редакций выводит нас на нарративную критику (см. ниже).

6. Каноническая критика. В каком‑то смысле этот подход[46] можно считать развитием интереса к окончательному продукту, отраженного в критике редакций. Хотя каждая из новозаветных книг является целостным произведением, все они стали Священным Писанием только как часть новозаветного собрания: взаимосвязь с другими текстами канона придает им новый смысл. (См. выше, главу 1 о том, как собирались и группировались отдельные тексты.) Если другие формы критики изучают смысл того или иного отрывка самого по себе или в контексте книги, каноническая критика исследует отрывок в свете всего НЗ или даже всей Библии. Далее в разделе (Г) мы чуть подробнее скажем об этом подходе.

7. Структурализм. Хотя критика форм и критика редакций имеют литературные компоненты, последние обрели особую значимость в других подходах. Структурализм (или семиотика) занимается новозаветными текстами в их окончательной форме[47]. Хотя интерпретаторы давно находили в общей структуре ключ к авторской интенции, и хотя излагать во «Введениях в НЗ» композицию каждой новозаветной книги стало почти признаком хорошего тона, все же «структура» в структурализме — гораздо больше, чем общая композиция. Особенно в работах французских литературоведов семиотика выросла в сложнейший метод, сродни математике. Выявляемая структура не есть очевидная глазу композиция, ибо глубинные структуры не лежат на поверхности, но помогают генерировать текст (причем автор сам может этого не осознавать). Выявлять такие структуры необходимо, чтобы воспринимать текст как когерентное целое. Часто структуралисты предлагают разработки настолько сложные, что неструктуралисты задаются вопросом: действительно ли есть толк от всех этих ухищрений и действительно ли семиотический анализ дает результаты, недоступные обычной экзегезе[48]. Предлагаю читателям самим в этом разобраться, ибо привести здесь хоть один пример нелегко. В большинстве случаев структурализм не входит в задачи нашей книги[49].

8. Нарративная критика. Гораздо очевиднее продуктивность подхода, который, будучи применен к Евангелиям, концентрируется на них как на рассказах[50]. На первый взгляд, терминология, применяемая в такой экзегезе, может показаться слишком сложной. В частности, нарративная критика проводит различие между реальным автором (человеком, который написал произведение) и имплицитным автором (выводимым из повествования), между реальной аудиторией (люди I века, которые читали/ слушали написанное или даже современные читатели) и имплицитной аудиторией (предполагаемой автором при письме). Однако эти различия небессмысленны, а анализ хода повествования проливает свет на многие экзегетические проблемы.

Например, нарративную критику хорошо применять к длинным повествовательным отрывкам вроде рассказов о рождении и смерти Иисуса. Часто при фокусировке на отдельных деталях возникают проблемы, которые снимаются, если иметь в виду особенности повествования в целом, — повествования, в котором, скажем, некоторые вещи опускаются как самоочевидные. Является ли проблемой, к примеру, что Марков Пилат знает достаточно, чтобы спросить Иисуса: «Ты ли Царь Иудейский?» (хотя эксплицитно его не информируют на сей счет). Означает ли это, что Пилат участвовал в аресте с самого начала? Более вероятное объяснение: читатель должен принять как самоочевидное, что власти объяснили Пилату ситуацию, когда привели Иисуса к нему (хотя лаконичный, движущийся в быстром темпе рассказ Мк этого не упоминает). Другая проблема: по логике вещей, невозможно, что в Мф 27:2 первосвященники отводят Иисуса к Пилату, а в Мф 27:3–5 они все еще находятся в Храме (когда Иуда возвращает тридцать серебренников). Однако не состоит ли пафос этого рассказа именно в том, чтобы подчеркнуть одновременность? Когда евангельские отрывки читаются вслух, не делают ли слушатели тех допущений, которые замышлял автор, — или, по крайней мере, не делали ли они их до того, как ученые заметили проблему? Нарративная критика противостоит крайностям исторического исследования и помогает понять основной интерес автора.