Введение в философию - [126]

Но будущее, говорят они, все бесконечное будущее принадлежит разуму, свободному от предрассудков и суеверий; оно принадлежит чистому знанию, не ослепленному фантазией и поэзией. Не знаю, что составит духовное содержание будущего. Однако я не стал бы противоречить, если бы кто-нибудь вздумал утверждать, что представление, будто действительность есть на самом деле не что иное, как агломерат очень маленьких песчинок, покажется когда-нибудь будущим поколениям эпизодом самого странного заблуждения человеческого духа. Они скажут: поразительный прогресс математико-физического познания, встретившись с конфессиональным принуждением и политической порчей религии, на одно мгновение (примеряя здесь масштаб столетий) произвел в некоторых умах такое ослепление, что они впали в иллюзию, будто дух есть нечто абсолютно чуждое действительности и будто бы является совершенно загадочным, как он мог, собственно очутиться в ней. В сравнении с таким заблуждением, выступившим к тому же с гордым сознанием, что оно стоит на вершине человеческого образования, самый несчастный идолопоклонник, бросающийся на колени перед каким-то духом в вещах, представляется – так будет судить когда-нибудь будущее – существом, которому все же открылось хоть какое-нибудь предчувствие великого смысла и сущности вещей.

Однажды я прочитал где-то следующие слова Жан-Поля: «Что это облака так чванятся, точно они принадлежат к небу и звездам, между тем как они отстоят от нас немногим далее, чем пар нашего дыхания!» Слова эти могут относиться и к мнениям тех, которые из-за тумана своих коротких мыслей не видят бесконечного неба и утверждают, что нет никакого неба, что это только старое суеверие, что его никто никогда не видел.

Отрицательный догматик материализма представляется мне простым pendant к положительному догматизму старой богословской ортодоксии. Оба они сходятся в понимании религии как суммы буквально понимаемых и воспринимаемых рассудком тезисов, разве лишь с той разницей, что первый говорить нет там, где второй говорит да. Они сходятся между собой в черством интеллектуализме, не обладающем никаким чувством поэзии и искусства. Они часто сходятся и в черством морализме, не обладающем пониманием индивидуальности и свободы; сходятся и в том властолюбивом фанатизме, который от всякого требует абсолютного подчинения его собственным догматам, как отрицательным, так и положительным.

11. Отношение между знанием и верой

В заключительном рассуждении мне хотелось бы еще изложить в общей связи свое воззрение на не раз затрагивавшееся выше отношение между философией и религией, между знанием и верой.

Философия – не религия и не может заступить ее места. Она стремится быть не верой, а знанием. Тем не менее всякая философия, поскольку она желает быть философией в старом смысле, миро- и жизнесозерцанием, содержит в себе также и элемент веры, которого наука, как таковая, не содержит. Всякая философия сводится в конце концов к тому, чтобы внести смысл в вещи, или скорее показать смысл, существующий в вещах. Смысл же этот в своем последнем основании всегда есть дело не знания, а воли и веры. То, что самому философу представляется высшим благом и конечной целью, он приносит в мир как благо и цель этого последнего, а затем, в последующем созерцании он думает, что находит их в нем как таковые. В этом смысле слова Августина «fides praecedit rationem» – являются всеобщей человеческой истиной, даже настоящим ключом к пониманию всякой философии.

На всякой идеалистической философии это ясно с первого взгляда. Цель, к которой стремится действительность – таково основное убеждение всякого объективного идеализма, – есть возвращение действительности к самой себе: будучи сама по себе мыслью, она хочет постичь себя как то, что она есть сама по себе, знать себя как мысль или разум. Гегелевские формулы обозначают основное воззрение этого образа мышления всех времен. Вечное самобытие идей, мышление абсолютного содержания мысли, есть, по выражению Аристотеля, основание и цель действительности, и даже – есть сама действительность.

Последнее основание этого убеждения лежит здесь очевидно в собственном жизненном опыте. Для Аристотеля, как и для Платона, философия была высшим делом их собственной жизни. Поэтому она есть, – так строят они эту мысль в этике, – высшее содержание и высшее благо человеческой жизни; следовательно, – так заключает далее метафизика, – она есть высшая цель всякой жизни и всякого бытия вообще. Вседействительное, Божество, построено по схеме малого мыслителя мыслей, как великий мыслитель мыслей. Точно так же и для Фихте и Гегеля философия является важнейшим и значительнейшим из всех фактов, представляемых вообще миром; следовательно, мышление является основанием и целью, даже собственным бытием мира. Если бы у Фихте спросили, какое событие он считает наиболее важным в XVIII столетии, или вообще в новейшее время, то он, ни на минуту не задумываясь, ответил бы: появление учения о науке, начинающееся с Канта. В речах об основных чертах настоящего века он конструирует целое истории; последняя вращается около новой философии, как около своей оси: великий поворот времен, переход от понижающегося движения к повышающемуся обозначается наступлением трансцендентальной философии; в ней снова начинает находить самого себя разум, который до того терялся в природе. Точно так же и у