Вурди - [9]

— Зовушкой звать, — весело откликнулась женщина. Она наконец стащила сапог, и тут же послышалось деланно брезгливое: — Фу!

— Взопрели малость. Что поделаешь — без сапог по лесу никак.

— Да ты ноги-то когда моешь?

Во зловредная баба!

Плешак сердито хрюкнул, на что она весело рассмеялась:

— Да ладно! С гнильцой оно и вкусней!

Зашуршала солома. Женщина лезла к нему. От пряных запахов кружилась голова. Сосало под ложечкой. Солома казалась теплой, почти горячей. Рубаха на спине моментально взмокла. Он торопливо развязал шнуровку. Попытался сесть, чтобы скинуть одежку через голову, но тут же получил легкий толчок в грудь: лежи, я сама.

Мягкие руки Зовушки ласково касались его плеч, рук, живота. Вот они ухватили рубаху, потянули куда-то вверх.

— Приподымись.

Он послушно приподнялся, рубаха будто сама собой скользнула через голову. Он снова лег, почувствовав щекочущее прикосновение сухой травы. И боль в локте — все-таки поранился, когда отмахнулся у входа; а зачем отмахнулся? От кого?

Глаза постепенно привыкали к темноте. Бродяга запрокинул голову: сквозь драную соломенную крышу просвечивали звезды. Струился серебристый лунный свет, который рисовал на полусгнивших бревнах стены замысловатые рисунки. Взгляд скользнул по стене — в углу поблескивало острое лезвие косы. Рядом — ржавые вилы, несколько непонятного назначения чугунков. Они не стояли на полках, а висели на вбитых в бревна гвоздях. «Такие в доме хранят, не вурди знает где», — подумал Плешак и снова выругал себя за опасное для здешних мест ругательство. Ох, не верил он этой Зовушке.

— Ты это… — начал было он и тут же почувствовал, как ее торопливые руки начали развязывать шнуровку на холщовых штанах. Его бросило в жар.

— Ты это… Со мной-то… почему?

Ее руки замерли, как испуганные зверьки.

— Ты что, не знаешь?

— А что знать-то?

— А то!

Она зло дернула за узел.

— Так не развяжешь. Дай-ка я сам.

— Угу. Ты и впрямь не знаешь, да?

Он кивнул. Глаза окончательно привыкли к темноте, и теперь Плешак прекрасно видел сидевшую возле него женщину. Ее распущенные волосы. Голые (и когда это она успела скинуть платье?) плечи. Белые руки. Широкие бедра, которые так и хотелось огладить, но было не до того — он пыхтя развязывал натуго затянутый шнурок. В темноте да спешке — не очень-то и развяжешь. Он беззлобно ругнулся. Женщина насмешливо шлепнула его ладошкой по голому животу:

— Что, никак? Кто ж так завязывает? А если по нужде?

— По нужде-то оно проще, — проворчал бродяга.

— То-то и видно — нынче-то большой нужды нет.

— Будет тебе…

— Ничего. Разговеешь. Я горячая.

— Оно и видно.

— Знаешь, это хорошо, что на мой двор забрел. А то попал бы к этой дуре Стешке, чего доброго в лес бы ее уволок — тебе бы потом житья не было.

— Это отчего ж?

— Ты про Стешку?

— Нет. Про тебя.

— А! — Женщина отбросила со лба непослушную прядь. — Примета такая — кто из баб с отшельником встретится да леса избежит, той и муж добрый, и зло стороной обходить будет.

— Да?

Узел наконец поддался, и бродяга торопливо стянул с себя штаны. Зовушка легла рядом, прижавшись теплым животом к его боку, упругие груди легонько касались плеч отшельника. Руки нежно обвились вокруг заскорузлой шеи. Он почувствовал ее теплое дыхание на губах.

— Значит, муж? — усмехнулся он. — Тебе-то такой зачем?

— А какой? — В ее голосе зазвенела обида. Она на мгновение отстранилась, но тут же прильнула к его рту горячими влажными губами.

Он задохнулся.

Голова кружилась, горячий шар катался от макушки до самых пят. Бродяга грубо облапил женщину, потянул к себе. Она оторвалась от его губ:

— Погоди. Пахнет…

— Лесом?

— Нет. Сладко. Что-то мне нехорошо.

Он сжал ее сильнее. Зовушка уперлась кулаками ему в грудь:

— Погоди ж ты, все кости переломаешь… Дурак!

— Говоришь, сладко? — Он тяжело дышал. — От сена это. Горит оно.

— Нет. — Женщина попыталась высвободиться из его объятий. — Не сеном. Чем-то другим пахнет. Отпусти ж!

Плешак выругался, но руки разжал. Знакомая тревога холодком пробежала между лопаток. Пахнет, вишь! Ох, крутит баба! И чего, спрашивается? «А то ты забыл, — зло подумал бродяга, — все они горазды хвостом вилять». Эта мысль успокоила отшельника. Плешак вновь потянулся к женщине.

Она заискивающе погладила его локоть. Вдруг вздрогнула, будто обожглась обо что, поднесла ладонь к лицу. Жадно обнюхала пальцы; резко отстранилась от бродяги и села, широко раздвинув поджатые под себя ноги.

У Плешака зашлось сердце.

— Эй! — призывно выдохнул он.

Женщина не отозвалась. Затуманившиеся глаза ее смотрели куда-то в сторону. Рот был крепко сжат, а белые плечи мелко вздрагивали — то ли от холода, то ли смеялась беззвучно. То ли плакала…

— Эй! — зло повторил бродяга.

Она скосила глаза на него. Растерянно моргнула. Вдруг улыбнулась и, потянувшись сладко, подставила под холодные струи лунного света пухлые груди. Только сейчас Плешак разглядел на сосках женщины тяжелые белые капли.

Женщина проследила за его взглядом, лукаво улыбнулась:

— Нравится? Вишь, капает… Хочешь? Много его. Моему-то столько не надо. Все одно сцеживать, а?

И снова улыбнулась. Как-то недобро, показалось бродяге, но он тут же забыл об этом, ибо женщина и в самом деле наклонилась так, что упругий сосок ткнулся ему в губы. Прохладный, влажный. В рот брызнуло теплое молоко — Плешак судорожно глотнул. Женщина странно хихикнула, навалилась ему на лицо мягкой грудью.