Вундеркинд Ержан - [21]

Как и при всяких болезнях, городская Байчичек уговаривала своего мужа Шакена свозить старушку Улбарсын в город на тот самый «рентген», но бабка наотрез отказалась и заставила своего мужа везти ее на верблюде к местной знахарке — Керемет-апке. Та пощупала пульс бабки, помяла косточки на пальцах и завела ее за полог, чтобы одним взмахом руки разделить полог ровно надвое, и вдруг начала, сидя рядом с бабкой, взывать то к Тенгри, то к пророку Махамбету, то к его периште — ангелу. Она качалась из стороны в сторону, все больше и больше горячась, потом схватила со стены камчу и принялась сначала лупить этой плеткой по своим коленям, а потом слегка по ногам старушки, приговаривая при этом: «Жин урды! Жин урды!» — «Бес попутал! Бес попутал!» И когда из ее рта пошла пена, она махнула рукой своей дочери, стоявшей у двери: «Апкельши!» — «Неси!» — и та в мгновение ока обернулась с раскаленной бараньей лопаточной костью, которую Керемет-апке облизала шипящим языком и приложила через бархатные штаны к ногам бабки Улбарсын.

«Девять и девять дней корми черного винторогого барана и заколи его на сейсенби!»[13] — повелела она. «Обмажешь теплой кровью ноги и будешь скакать, как двухгодовалый джейран!»

Увы, в их отаре не было черного винторогого овна, и дед поскакал в очередной базарный день в районный центр на скотный двор, откуда привез на привязи не барана, а настоящего рогатого шайтана. Он брыкался и бодался, не давался в руки: дед с Шакеном еле справились с ним, привязав узлом не только за шею, но на всякий случай, чтобы тот не перебодал всю отару, и за ноги.

И хоть дед приволок овна в воскресенье, бабка Улбарсын рассчитала, что кормить она должна начать с пятницы, чтобы девять и девять дней выпали на вторник. В следующую пятницу она сама поднялась с постели, в которой лежала, не вставая, почти всю осень, и мелкими шагами пошла сначала к сену, потом к загону, где был привязан этот шайтан, и бросила охапку сена перед ним. Так она делала дважды на дню, и ее ноги крепчали, и шаг становился все увереннее и увереннее.

Овен жирел, бабка здоровела, узлы на ее ногах уменьшались. В ночь на назначенную сейсенби, откормив сроднившегося с ней шайтана, с которым она теперь подолгу разговаривала, бабка бодро вернулась в дом и затеяла совет с дедом: «Даулет, как ты думаешь, следует ли нам завтра резать этого барана?» — «Неге сурайсын?»[14] — удивился дед. — «Да, вот, подумала, и ноги у меня расходились, и привыкла я к нему как-то…» — «Давай спать. — сказал дед. — Мне выходить на 5.27!»

На следующий день, несмотря на ворчливое сопротивление бабки, все же решили резать барана. Дескать, обмажем теплой кровью не только твои ноги, но и ноги Ержана — как знать, авось поможет. Шакен с дедом Даулетом пошли вязать овна, а бабка села у двери, готовя ноги к процедуре. Ержан сидел чуть поодаль от бабки, глядя на происходящее не столько с надеждой, сколько из досужего любопытства.

И вот когда Шакен снял веревку с шеи овна, чтобы завалить его на бок, окрепший от отменного питания шайтан вдруг, хрипя, взбрыкнул у него в руках, одним движением опрокинул хозяина и бросился из загона что было сил в сторону бабки. Он летел к ней, как дети бегут в смертельном испуге в объятия своей матери, как прирученный беркут летит на руку к охотнику, как детеныш лисицы летит к своей норе…

Со всего разбега этот откормленный винторогий и черный шайтан врезался в старуху и забодал ее насмерть.

Его зарезали в тот же день, но не как предполагалось — на излечение старухи Улбарсын, а, как оказалось, на ее похороны…

* * *

В этой кутерьме с внезапной смертью бабки конечно же забыли смазать теплой кровью ноги Ержана, так и остался он заговоренным. Ну да ладно с ним, он уже привык, а вот дед, который окунул руки по локоть в кровь этого винторогого шайтана, слег на третий день после смерти бабки. «Обессилел!» — говорил он кротким голосом Шакену и Ержану, и вот Шакен стал водить с собой на пути Ержана — то проверить стрелку, то, когда звенел их служебный телефон, поворачивать ее на пережидающий поезд. Ержан слышал, как Шакен регулярно докладывал диспетчеру путей о состоянии здоровья деда и просил себе сменщика.

Нет, дед не умер в тот раз, он встал через девять и девять дней, окрепший, бодрый и сам сходил на могилу к старухе почитать патиху[15]. К тому времени Шакен-коке опять уехал в Зону, и Ержан теперь сидел у служебного телефона на случай, если вдруг вызовет диспетчер.

Следующей умерла Шолпан-шеше. Это было ранней весной. То ли долгая зима, проведенная в дому, ей наскучила до смерти, то ли она истосковалась по своей стародавней подруге Улбарсын, но по ранней весне, когда растаял снег и стала подсыхать земля, она принялась ходить вдоль железной дороги в обе стороны. Когда Айсулу была дома, она сопровождала старуху, при этом, правда, занимаясь своими делами: то нарвет маков, чтобы сплести себе венок, то накопает подснежников и принесет их бело-желтыми свечками, торчащими из комочка мягкой глины в ее руке.

В тот день Айсулу была в школе, Шакен-коке — на вахте, Байчичек с Канышат стирали набравшееся за зиму белье, дед спал, приняв с утра на запасной путь тяжелый товарный поезд, что стоял неподвижно вот уже третий час, а Ержан сидел у служебного телефона, ожидая, когда наконец проедет скорый литерный и деду прикажут менять стрелку для отправки товарняка. В то солнечное утро старушка Шолпан пошла на прогулку сама. Маки бились о ее ноги, но она шла, в черном камзоле и зеленом широком платье, как тополь, прямая и статная, заложив руки за спину. «Вот в кого Айсулу!» — подумал с горечью Ержан, мимолетом увидев ее в окно, но фигура тут же пропала.