Вульгарность хризантем - [7]

Поначалу Володенька даже увлекся этой игрой на нервах и помогал как мог Роксане Ивановне в написании этого бессюжетного романа, так резво закрутившегося в лифте женевской конторы. Но не всякий джентльмен перетерпит четыре недели целомудренных поцелуев, и Володя решил действовать жестко, почти «брутально», по-мужски. Созрел план, поражающий новизной: пляж, вино, форсаж, абордаж и… сладкое похмелье.

Первые три пункта он реализовал без видимого сопротивления красотки, но потом гусарскую тактику пришлось корректировать прямо на поле боя в номере гостиницы под вывеской «Сердце Прованса». Роксана ему откровенно не доверяла; непринужденно отводила фронтальные атаки кавалера одним движением руки; на ласки отвечала скупо, без огонька и все твердила: «Вальдемар, уймись, зайчик». Тот не унимался и решил взять крепость целомудрия на измор, подавить ее психологически, одурманить шармом, иначе говоря, дополнить первоначальный план пунктом «эпатаж»…

— Ты веришь в переселение душ? Я верю и хочу переселиться вместе с тобой, в одно тело, зайчика или рыбку, все равно, — прошептал он с придыханием. Потом, подумав, добавил: — Только не в устрицу.

— Я согласна, но… в следующий раз.

— А почему не теперь?

— Вальдемар, зайчик, ты уверен, что ты «би»? Я в себе, извини, не уверена!

Пыл Володи куда-то испарился, все мужское в его естестве сжалось, скукожилось от обиды. Он лег на постель рядом с женщиной и мгновенно сочинил хокку:

Розовые розы завяли

В свете голубой луны.

Горечь прозрения.

Затем поэт крепко заснул, не извинившись перед институтом японского языка и литературы, очевидно, по причине полного «нравственного истощения». Ночная вылазка Вовы в тылу спящей подруги также увенчалась полным провалом, мужским фиаско… Непокоренная мадам Долгополоф жахнула его о паркетный пол и прошипела: «Да ты, Вальдемар, не зайчик, а кобель. Пристроился, блин».

Наутро, мирно выпив терпкого, как пот неэпилированной женщины, испанского вина, они покинули провансальское «глухоморье» и отправились в Женеву навстречу новым сексуальным впечатлениям; а дурачок еще долго бродил по пляжу, причитая: «Doudou est mort, Doudou est mort»[2].

ПАСХАЛЬНЫЙ СНЕГ

Выехали в ночь по дороге на Сербицу, сообщили радиопозывные и сразу же за городом оказались в кромешной тьме. Ни души, ни огонька, и луна еще не вышла. От Митровицы до монастыря Девич — путь недлинный, полтора часа езды без приключений. Дорога была разбита военной техникой и напоминала чем-то, наверное тоской, бесконечно-сибирский тракт, пересекающий Урал в сопровождении вековых берез и злобно кружащих над ними воронов. Свет исходил только от снега! В этом году он выпал на православную Пасху и припорошил уже цветущие сливовые сады. Горы как будто съежились под зимним покровом и затаились на несколько дней до прихода настоящей весны. Снег покрыл саваном церкви и мечети, угомонив на время любителей повоевать, проживающих по обоим берегам Ибара.

Бронированный джип вел Андрей — офицер по правам человека Миссии ОБСЕ в Косово. Рядом с ним страдал от головной боли и любви к прекрасному его коллега и боевой товарищ Сергей, отличившийся на вчерашних посиделках с жителями одной малозначимой деревушки с многозначительным названием Дрен. Это сербское местечко затеряно, не побоюсь этого слова, в умопомрачительно красивых горах, забыто где-то в сердце балканского мира. Война окончательно загнала этот мир в угол и лишила простых радостей. А тут прибыли, как с неба свалились, два молодца-красавца, добрых и великодушных… К тому же приехали «русы», как водится, не с пустыми руками, а обремененные важным заданием — проанализировать состояние дел с правами человека в отдельно взятом гетто.

Местная закуска в Дрене оказалась странной. Кушали какого-то «деци за козу». Сереге кусок в горло не лез. Он засомневался в кошерности блюда. Ведь козленка могли, по простоте душевной, сварить и в молоке матери. Это нехорошо! Впрочем, к седьмой здравице Сергей уже не помнил, зачем и куда они приехали. Вошел в раж, целовался с какими-то православными людьми и орал: «Вот этими руками разгребал массакры!»[3] Андрюха был за рулем и ничем не мог помочь другу. Его погрузили, облобызали, выдали на дорогу бутыль сливовицы, а один серб уважительно отметил: «Рус, молодец, ти из КГБ!» На обратном пути Сергей выскочил из машины, сорвал с себя рубаху и ринулся, грудь колесом с нательным крестом, брататься с албанцами… К счастью, Андрей вовремя остановил миротворца и отвел блевать за броню.

Утром — похмелье. Поневоле задумаешься о вечном. А тут еще эта несчастная девчонка, проститутка из боснийской махалы, которую надо было срочно определить куда-то на житье. Родителей Сани убили, тетка померла, среди албанцев девочка недолго бы протянула, вернуться домой она не могла, поскольку там сразу же попала в лапы закадычного друга, известного в сербской части Митровицы как Мишко-сутенер. Решено было отвезти заблудшую православную овцу на временное сохранение в монастырь под Сербицу, как говорится, до лучших времен.

Каждая человеческая единица играла в косовском социальном эксперименте особую, предписанную ей свыше роль. Пацаны были этакими умеренно пьющими ангелами ада, защитниками униженных и оскорбленных. Их задача — найти компромисс между Богом и чертом… Сане отводилась роль соблазнительной жертвы. Однако в глубине души и спасители и жертвы скорее всего понимали, что хороши лишь те социальные эксперименты, которые никогда не претворяются в жизнь.