Вульгарность хризантем - [13]

На подлете к Белграду министр устроил презентацию «своих» пилотов: наполнил рюмку «с поверхностным натяжением» и поставил на стол перед собой. Самолет приземлился столь плавно, что ни одна капля водки не была потеряна зря. Швейцарцы зааплодировали и предложили отметить успешное начало предприятия. Около восьми вечера министерский Як-42 был единственной целью на поле белградского аэропорта, над которым кружил заплутавший клин журавлей.

Делегацию встретили «официальные сербы» и сопроводили с подобающим важности гостей эскортом в одно из самых безопасных мест во всем городе — гостиницу «Интер-континенталь-Белград». Здесь с первых дней войны обитали разного рода иностранцы: журналисты, представители международных организаций, люди с излишне добрыми намерениями, включая сотрудников разведок всех мастей, просто любители приключений и другие радетели за демократию на Балканах. Среди всей этой нечисти выделялись дипломаты, главной задачей которых была эвакуация за пределы Сербии (в багажнике автомобиля вместе с парашютом и надеждой на дипломатическую неприкосновенность) очередного пилота-неудачника. Гостиницу ни разу не бомбили, как и большинство других зданий и предприятий, построенных на деньги Запада.

Во время официального ужина, когда сербские официанты жлобской наружности элегантно обслуживали приглашенных, а прима белградского балета торжественно роняла алмазные слезы, город погрузился во тьму — натовская авиация сбросила графитовые бомбы. В гостинице заработало аварийное освещение, и беседа о великом русско-сербском братстве сама собой растворилась в полумраке действительности, задохнулась, заваленная объедками слов… Никита переводил почти как пил — недурственно и даже лихо. Министр братался с сербским начальством и целовал приме ручку; швейцарцы лояльно поддакивали и наблюдали за министром с азиатской внешностью и широкой русской душой с завистью богатых, но все же гномов… Сербские деликатесы и черногорское вино полностью соответствовали важности политического момента.

К окончанию приема не было никакой ясности относительно того, увидят ли гости главное действующее лицо этой драмы; смогут ли получить высочайшее «добро» на реализацию программ помощи жертвам этой войны. Начиналась ночь самых интенсивных за всю «странную войну» бомбардировок Белграда. И в этом можно было увидеть иронию исторической судьбы Сербии — Запада на Востоке и Востока на Западе.

— Разрешите идти спать? — молодцевато спросил Никита у главного начальника после официального прощания гостей с хозяевами.

— Иди, если хочешь. Только много, пожалуйста, не выпивай, завтра надо будет поработать.

— Ну что вы, Сергей Ахмедович, я чуть-чуть…

Никита поднялся по узкой аварийной лестнице в свой номер на седьмом этаже, в сумерках стал разглядывать почерневший лик «белого града», освещенный только звездами и пламенем двух непотушенных пожарищ. Город притворился мертвым. Тишина нависла над Белградом, окутала окрестности города. Пугающее ночное безмолвие прерывали крики смертных, лица которых возникали в воображении подвыпившего Никиты. По пустынным улицам изредка проезжали полицейские машины. В кромешной тьме тягучая, как венозная кровь, вода Савы медленно перетекала в придавленный разрушенными мостами Дунай. Зрелище это после предсказуемой красоты женевских пейзажей поражало странным величием, чувством безысходного ожидания, неизбежного поражения здравого смысла. Умирать в такую ночь, наверное, легче…

Никита решил принять душ, прошел от окна в глубину комнаты и вдруг почувствовал, как многоэтажное здание гостиницы закачалось. Через несколько секунд он услышал грохот первых взрывов. Хмель мгновенно вылетел из головы. Страх был, но его убило наповал простое любопытство, жажда зрелищ. Никите захотелось увидеть европейский фестиваль конца света, сценой которого Балканы стали весной девяносто девятого. Он подбежал к окну.

Мрак под аккорды канонады разрывали вспышки взрывов. Огонь полыхал над несколькими домами в разных частях города как знамение чего-то таинственного и враждебного. Белград на глазах ожил и в конвульсиях заорал сиренами «зашто»[9], осветился фейерверком трассирующих пуль, расстреливавших иссиня-черное небо. Над городом волнами разливался гул самолетов. Крылатые ракеты выводили фуги; гнусаво пели падающие фугасы; трещали установки ПВО. Во всей этой дьявольской музыке слышались вагнеровские нотки вперемешку с «арийскими» песнопениями Карла Орфа. Невидимый враг продолжал измываться над полуживым городом. Четыре авианалета… Одна за другой атаки с неба сотрясали сербскую землю. Заключительный аккорд жестокой симфонии прозвучал около пяти утра. На рассвете все стихло столь же внезапно, как началось. После короткого антракта робко запели птицы.

К утру стало душно. Парило, запах майской ночи смешался с дымным смрадом.

Никита почувствовал усталость и осознал, что всю ночь напролет простоял у окна, вглядываясь в глаза войны. Он попытался уснуть, лег, но в голове застряли «кошмары наяву», похожие на догорающие иллюзии европейского гуманизма. Какое-то чувство брезгливости перед богомерзким зрелищем войны не давало ему успокоиться. Наверное, это же чувство господствует в западных обществах, восстанавливающих культ насилия, но страшащихся вида смерти.