Вулфхолл, или Волчий зал - [203]

Он идет впереди остальных.

– Боже, ну и место! – сетует Брэндон, которому дождь испортил шляпу. – Неужто оно вас не гнетет?

– Да мы все время здесь, – пожимает плечами Рич, – то по одному делу, то по другому. Господин секретарь нужен и на монетном дворе, и в сокровищнице.

Мартин открывает дверь. Мор при их появлении вскидывает голову.

– Сегодня либо «да», либо «нет», – говорит он.

– И даже без «здравствуйте, как здоровье». – Кто-то передал Мору гребень для бороды. – Что сообщают из Антверпена? Вправду ли Тиндейл схвачен?

– Это к делу не относится, – говорит лорд-канцлер. – Отвечайте на вопрос о присяге. Отвечайте на вопрос о статуте. Законен ли он?

– Сообщают, будто он вышел на улицу и его схватили солдаты императора.

Он спрашивает холодно:

– Вы знали загодя?

Тиндейла не просто схватили. Кто-то выманил его из убежища, и Мору известно кто. Он видит другого себя, в такое же дождливое утро: этот другой идет через комнату, рывком ставит арестанта на ноги, выбивает из него имя агента.

– Ваша светлость, – говорит он Суффолку, – не яритесь так, будьте спокойнее.

– Я? – удивляется Брэндон.

Одли смеется.

Мор говорит:

– Теперь дьявол Тиндейл получит по заслугам. Император его сожжет. А король не шевельнет пальцем в его защиту, потому что Тиндейл не поддержал брак его величества с леди Анной.

– Может, вы считаете, что в этом Тиндейл прав? – спрашивает Рич.

– Отвечайте, – требует Одли, впрочем, довольно мягко.

Мор возбужден, запинается; не обращает внимания на Одли, говорит с ним, с Кромвелем:

– Вы не можете принудить меня к ответу. Ибо, если бы я имел возражения против вашего акта о супрематии, чего я не признаю, ваша присяга стала бы обоюдоострым мечом: сказав «да», я сгубил бы душу, сказав «нет» – тело. Посему я не скажу ничего.

– Когда вы допрашивали тех, кого называли еретиками, вы не терпели уклончивости. Вы требовали признаний, а тех, кто не признавался, вздергивали на дыбу. Если они должны были отвечать, почему вы не должны?

– Это другой случай. Когда я требую ответа от еретика, за мной весь свод законов, вся мощь христианского мира. Здесь же мне угрожают одним-единственным законом, одним недавним установлением, не признанным нигде за пределами этой страны…

Он видит, что Рич делает пометку. Отводит взгляд.

– Конец один. Им костер. Вам – плаха.

– Если король по своему милосердию смягчит приговор, – говорит Брэндон.

Мору страшно: руки на столе сжимаются в кулаки. Он рассеянно примечает этот жест. Вот он, выход: испугать Мора более мучительной казнью. И еще не додумав мысль до конца, он понимает, что не прибегнет к такому методу, и это осознание разъедает душу, как язва.

– Насчет чисел спорить не стану, но давно ли вы последний раз смотрели на карту? Христианский мир уже не тот, что прежде.

Рич говорит:

– Господин секретарь, у Фишера больше мужества, чем у арестанта перед нами. Фишер говорит то, что думает, и принимает последствия. Сэр Томас, полагаю, вы стали бы прямым изменником, если бы посмели.

Мор отвечает мягко:

– Вы ошибаетесь. Не мое дело – пробиваться к Богу; я буду ждать, пока Бог меня призовет.

– Мы видим, что вы запираетесь, – говорит Одли, – однако не станем применять к вам те методы, которые вы применяли к другим. – Лорд-канцлер встает. – Согласно королевской воле мы передаем дело в суд.

– Во имя Господне! Какой вред я могу принести отсюда? Я не делаю ничего дурного. Не говорю ничего дурного. Не замышляю никакого зла. Если этого мало, чтобы сохранить человеку жизнь…

Он перебивает, не веря своим ушам:

– Вы не делаете дурного? А как насчет Бейнхема? Помните Бейнхема? Вы конфисковали его имущество, бросили в тюрьму его жену, приказали вздернуть его на дыбу, отправили к епископу Стоксли в подвал, забрали к себе домой, где два дня держали прикованным к столбу, снова отправили к Стоксли, где несчастного били и унижали в течение недели, но даже это не утолило вашей злобы; вы вновь отослали арестанта в Тауэр и на дыбу, так что к месту сожжения его, чуть живого, несли на носилках. И вы, Томас Мор, говорите, что не делаете ничего дурного?

Рич начал собирать бумаги Мора со стола: подозревают, что тот обменивается письмами с Фишером. Будет неплохо, если удастся доказать соучастие Мора в измене Фишера. В первый миг Мор пытается закрыть ладонью бумаги, затем пожимает плечами:

– Забирайте, если они вам нужны. Вы и так читаете все, что я пишу.

Он говорит:

– Если в ближайшее время мы не услышим о перемене в вашем образе мыслей, нам придется забрать у вас перо и бумагу. А также книги. Я кого-нибудь пришлю.

Мор как будто съеживается. Прикусывает губу:

– Если так, забирайте прямо сейчас.

– Фи! – говорит Суффолк. – Мы вам что, слуги, мастер Мор?

Анна говорит:

– Это все из-за меня.

Он кланяется.

– Когда вы наконец вытянете из Мора, что именно тревожит его столь чуткую совесть, выяснится, что главная причина – нежелание признать меня королевой.

Она маленькая, бледная и злая. Тонкие пальцы сжаты, глаза сверкают.

Однако, прежде чем двигаться дальше, он должен напомнить Генриху о прошлогоднем провале, о том, что не всякое желание короля исполняется само собой. Прошлым летом лорда Дакра, одного из северных лордов, судили за измену: сговор с шотландцами. За обвинением формально стояли Клиффорды, давние соперники и кровные враги Дакров, а на самом деле – Болейны, ибо Дакр ревностно поддерживал прежнюю королеву. Действо разыгрывалось в Вестминстер-холле, заседания вел Норфолк как председатель суда пэров; Дакра, согласно его привилегиям, судили двенадцать лордов. Быть может, вся затея была просчетом – Болейны хотели слишком много и сразу. Возможно, он допустил ошибку, что не выступил обвинителем сам; он предпочел оставаться в тени, чтобы не злить аристократов, и без того недовольных безродным выскочкой. А может, беда в Норфолке, который не сумел совладать с лордами… Так или иначе, обвинения были сняты, к возмущению и ярости короля, никак не ожидавшего такого поворота событий. Королевская стража доставила Дакра назад в Тауэр, а его, Кромвеля, направили следом заключить сделку, которая в конечном счете, он знает, погубит Дакра. В суде тот говорил семь часов кряду, но он, Кромвель, мог бы говорить неделю. Обвиняемого признали виновным в недонесении об измене, а не в самой измене. Заплатив за королевское прощение десять тысяч фунтов, Дакр вышел на свободу нищим.