Вторжение - [4]

– В чём именно сознался?

Ход кадыка остановился в одно мгновение, а сам фельдфебель резко оторвался от крынки и стал глупо лупать глазами то на капитана, то на Богдана.

– Тебе его высокоблагородие, господин инспектор, вопрос задали, – сухо обратился к фельдфебелю Димов, – в чём именно сознался эрзинец?

– Дык не знаю я, ваше высокоблагородие, – пожал плечами фельдфебель. – У нас ведь как обычно бывает? С ними ж по-человечески говорить бесполезно. Поэтому отводим такого субчика куда подальше, я его и метелю там молча, пока не заговорит. Вот и в этот раз я его пока ножнами-то бил, Сенька, напарник мой, слушал. Вижу, Сенька руками машет, значит, начал эрзинец по-нашему говорить, по-склавийски. Говорит быстро, как у них бывает, тараторит, но у Сеньки-то уже блокнот приготовлен, он туда сразу пишет всё. Ну а я пошёл, значит, доложиться. Ежели признается гад не в том, в чем надо, так по новой начнем, у меня не заржавеет!

По фельдфебелю было видно, что он не понимает, отчего господин инспектор из губернского Костовска смотрит на него с такой злостью. Фельдфебель явно уже давно так работал и имел в своём ремесле немалый опыт. И всё это при полном попустительстве начальства, то есть капитана Яна Димова. Богдан не хотел лезть в дела местных жандармов, но игнорировать подобное поведение государственных служащих он просто-напросто не имел права.

– Тебя как зовут, служивый? – обратился он ко всё ещё державшему в руках крынку фельдфебелю.

– Гавриил Аргиров, ваше высокоблагородие!

– Вот что, Гаврила, возьми ты эту крынку, да выйди вон. Мне с начальником твоим потолковать нужно, – едва за жандармом затворилась дверь, Богдан тяжело посмотрел на беззаботно прислонившегося к стене Димова.

– Это так вы вершите Государево правосудие, господин капитан? Бьёте людей почем зря, пока те не начнут невесть что молоть, лишь бы их до смерти не забили? – грозно надвинулся на него Лазаров.

Димов отлепился от стены и сел на сундук. Фуражку с государевой кокардой он снял и положил рядом. Сундук сторожа был маленьким и низеньким, и сидевший на нём жандарм, сам по себе не маленького роста, сейчас смотрел снизу вверх на сидящего на высоком стуле Лазарова.

– Неделю назад унтер у меня погиб, господин инспектор, – сказал он, уставившись в пол. – По правде-то говоря, погибло их пятеро, вы, наверное, уже отчёт прочитали, пока сюда ехали. Только хоть пятеро и погибло, обидно мне за одного. Цанёв у него фамилия была. Дело тут вот в чём, господин инспектор. Цанёв у меня в Сагиле поставлен был. Это деревенька к югу от Ичитьевска. Тут не больше одной версты будет, считай, городская черта почти. Таких деревень вокруг штук сорок, и туда я периодически унтеров отправляю для пригляда. Вот в Сагиле Цанёв стоял. В прошлом году, когда Ичит разлился сильно, местным в их деревнях совсем нечего жрать стало, так голова распорядился припасов им отгрузить. На местах за раздачей груза унтера следили. И вот в Сагиле Цанёв так всё мудро сделал, будто его Верховное Существо в темечко поцеловало. Ямщикам по спинам надавал, чтоб они разворованное назад вернули, местным все мешки с крупой раздал по справедливости. Любили его местные, в общем, слов нет. Первый гость был в их деревне. Он и, помимо наводнения, дела нашего профиля в селе разбирал. Знаете, небось, всю вот эту сельскую романтику с кражей кур и поросят или когда пьяный глава семьи с топором за чертями гоняться начинает. Совсем там освоился, в общем говоря, работал. Вроде даже девку из тамошних присмотрел, жениться хотел.

Лазаров уже понял, чем закончится этот рассказ из жизни провинциального жандарма. Они всегда оканчивались одним и тем же.

– Господин капитан, я понимаю, куда вы ведёте, но это не даёт вам права…

– Нет, – резко обрубил Димов. – Не понимаете. Вам, господин старший инспектор Синода, кажется, будто бы я оправдываюсь. Вот только я не оправдываюсь, господин старший инспектор. Я вам специфику нашей работы объясняю. Обождите прерывать, сами сейчас всё поймёте.

Лазаров замолчал. Однако Димов не спешил продолжать, всё также глядя в пол и подбирая слова.

– В деревне этой его и убили, – наконец сказал он, – как вы, господин старший следователь, наверняка уже догадались. Но дело тут не в гневе или в каком-то желании мести всем эрзинам за их вероломство, нет. Дело в том, что все жители деревни, все эрзины, наивно улыбаясь мне и моим парням, врали в глаза, будто ничего они не видели, будто унтер-офицер Цанёв в лес пошел по неведомой нужде, и кто там ему голову проломил, они, деревенские, не знают. И так они это всё говорят наивно, что прям поверить можно. Если бы мы перед этим у одного из деревенских «Сброя» семизарядного из кобуры Цанёва не нашли, то, наверное бы, и поверили. – Лазаров невесело хмыкнул.

– И вот представьте картину, господин старший инспектор. Они тебе в глаза говорят, что не знают ничего. А ты знаешь, что знают. А они знают, что ты знаешь. И вот трясёшь ты перед их лицом пистолетом твоего погибшего подчиненного, а они всё «не знай-не знай», «не понимай-не понимай». И за издевательство то не примешь, так они честно в глаза смотрят. С ума сойти можно, доложу я вам. И так во всём. Пока силу не почувствуют, включают дурочку и ни слова тебе, кроме «не понимай». Другая эта культура, абсолютно, господин старший инспектор, у них нравственности нет как понятия. Если для нас Верховное Существо – исключительно умозрительный персонаж, который может есть, а может и нет его, то им боги через шаманов своих напрямую говорят, что делать. И за пределами сказанного шаманами ничего у них нет - ни благородства, ни благодарности, ни даже простой человеческой жалости. Одно нас с ними роднит, господин старший инспектор. Одна черта единственная. Через неё только и работаем с ними, чертями.