Второй сын - [7]

Она запоздало припомнила, что он ничего не видел… но не был глухим и наверняка услышал все те довольные звуки, которые она издавала во время еды. Она прикрыла рот рукой, приглушая неделикатную отрыжку, и отставила в сторону пустой кубок. Не глядя в его сторону, она ждала, пока он доест. Похоже, он чувствовал, когда она его разглядывала.

Ее глаза уже привыкли к полутьме пещеры, и она различила за округлым сводом справа от себя что‐то вроде спальни: под огромной кучей шкур виднелся толстый, плотный с виду матрас на деревянной опоре, сверху на шкурах громоздилась пирамида одетых в шелк подушек.

– Можно мне там поспать? – прошептала она, уверенная, что Хёд поймет, о чем она говорит.

– Нет. Арвину это не понравится, – сказал Хёд. – Но не переживай, я приготовлю тебе гнездо у огня.

– Гнездо? – Слово напомнило ей о крысах, живших в корабельном трюме. Ей не хотелось спать в гнезде.

– Так говорит Арвин, когда я устраиваюсь перед сном. Мне нравится спать в тесноте. Иначе мне кажется, будто я куда‐то плыву.

– Ты что, тоже будешь спать у огня? – Она не понимала, сможет ли спать в его присутствии. И не понимала, сможет ли спать одна.

– Мне сейчас спать не хочется… но у меня есть своя комната. Я буду недалеко.

Он выставил камни в небольшой круг и положил в центр стопку шкур, в высоту доходившую ей почти до коленей. Накрыл шкуры шерстяным одеялом, от которого пахло удивительно свежо – кедром и морским воздухом, – и предложил ей лечь.

Она не стала спрашивать ни про круг, ни про знаки, которые он начертил на камнях обгоревшим концом посоха. То был просто круг, рассеченный надвое изображением стрелы. Ее это не беспокоило, наоборот, она чувствовала себя в безопасности. Она шепотом поблагодарила его, закрыла глаза и мгновенно уснула.

Долго, очень долго плыла она по волнам океана, но на этот раз вода не была холодной. Океан нес ее обратно домой, в прежние времена, к людям, которые жили теперь лишь в ее снах.

* * *

Ее мучила жажда. Ужасная жажда. Ее рот был кратером, полным пыли, и она кашляла, пытаясь наполнить легкие воздухом. Язык – твердый, сухой, совсем бесполезный – болтался где‐то в глубине горла. Она перекатилась на бок и снова раскашлялась, задыхаясь, а язык вывалился у нее изо рта и упал на подушку. Но все‐таки она могла дышать. Хотя бы дышать. Так что она благодарно втягивала воздух, не открывая глаз, собираясь с силами, чтобы сдвинуться с места. Ей нужно было попить. Еще вчера вечером Гилли принес воды из источника и наполнил чашку возле ее кровати. А может, это было позавчера. Она никак не могла вспомнить.

– Эта жива. Что с ней делать? – Голос был напуганным и звучал приглушенно, словно говоривший прикрывал рот ладонью.

– Не трогай ее. Ничего не трогай. Она скоро умрет.

Они что, говорят о ней?

Голоса удалились, и Гисла с трудом открыла глаза.

– Мама? – прошептала она, но вместо слова раздался лишь стон. А потом она вспомнила.

Мать была больна. И отец. И Педер, и Моргана, и Абнер. Теперь она вспомнила. Им всем было так плохо. Но вот Гилли… Гилли не болел. Гилли принес ей воды.

Она попыталась назвать его по имени, но тяжелый язык лишь непослушно ворочался во рту. Она села, покачиваясь под весом собственной головы, чувствуя, как нехотя разгибаются руки и ноги. В чашке была вода, и она принялась жадно пить, но чашка дрожала у нее в руках, и вода переливалась через край, выплескивалась ей на рубашку. Вода была теплой и странной на вкус – словно стояла в чашке уже очень давно.

Кто‐то развел огонь. Он грел ей спину. Легкие заполнялись дымом. Дрова были слишком влажные. Она чувствовала это по запаху.

– Гилли? – Рядом с кроватью она заметила его сапоги. Так он и спал здесь ночи напролет.

Собрав все силы, она поднялась, хотя ноги ее не слушались. Он пытался заботиться обо всех них. Бедный Гилли. Она подаст ему свою чашку.

Он натянул одеяло себе на плечи и сунул под голову подушку. Но он не спал. Он смотрел на нее пустыми, стеклянными глазами, не отвечал ей, не видел, не двигался. Ему на глаз села муха, но он даже не моргнул.

Огонь выскочил из печи. Теперь он карабкался по стене, разделявшей комнаты.

– Гилли… надо уходить, – прошептала она.

У него на лице теперь сидели две мухи, но дым быстро заполнял комнату, и мухи взлетели, рванулись к открытой двери.

Она взялась за сапоги Гилли и потянула их на себя, собираясь вытащить брата из дома. Сапоги снялись с мокрым хлюпом, и она не удержалась, рухнула на пол, так и не выпустив их из рук. Наверное, она вскрикнула, но огонь уже закружился вокруг нее, заскакал, зашипел, и она уставилась на потолок, ожидая, когда он ее сожрет. Внезапно рядом с ней оказался какой‐то человек. Он поднял ее и вытащил из комнаты.

Он усадил ее у колодца, а сапоги Гилли забрал и бросил обратно в огонь – словно пожертвовал их зверю, пожравшему ее дом. В оранжевом свете убывавшего дня мелькали другие люди, тоже солдаты. Ее мать больше всего любила красное закатное небо. Но сейчас небо алело не из‐за солнца. Оно алело потому, что солдаты пришли и сожгли их деревню. Дома и поля, амбары и телеги. Животных. Людей. Тела сложили грудами, друг на друга, – погребальный костер из костей и плоти. Они тоже должны были достаться огню.