Второй сын - [68]

Он должен был провести с ней больше времени. Должен был насладиться каждым мгновением, целовать ее всю ночь напролет. Но рядом с ней он не доверял сам себе. Он не доверял себе все то время, что провел на Храмовой горе. Арвин утопил свою тоску в бутылке и теперь лежал, грезя о несбыточном.

– Когда бедствие окончится, мы вернемся, – бормотал он, хлопая Хёда по плечу. – Завтра мы вернемся домой. В пещеру. Там лучше. Твое предназначение всем станет ясно. Просто время еще не пришло.

А Хёд все бродил по горе безо всякой цели, не разбирая дороги, и вслушивался, ища Гислу. Он старался приготовить себя к неминуемому и такому скорому расставанию.

Но потом он услышал, как она плачет. Плач казался песчинкой в море звуков, которое теперь являла собой Храмовая гора, но он точно знал, что плачет Гисла, и потому застыл, пытаясь ее отыскать.

Он не понимал, откуда слышался ее плач. Звук скакал и вился, словно она шла или падала, словно уходила все дальше. Внутри у него все похолодело от ужаса, от дурного предчувствия, а по спине побежали мурашки.

Она ушла с Храмовой горы.

15 обещаний

Гисла услышала Хёда, лишь когда он подошел к ней почти вплотную. Она чувствовала себя такой раздавленной, что, заметив его темный силуэт, не сказала ни слова. Она сидела на поляне, спиной к дереву, неловко раскинув ноги, понурив голову. Она ушла совсем недалеко – в небе, в обрамлении крон деревьев, окруживших поляну, сияли те же звезды, которые она считала ночью, на склоне горы. Силы оставили ее с час тому назад. Остановившись, она не смогла снова двинуться вперед. Она уже не всхлипывала, но душивший ее гнев никуда не делся и горел у нее внутри жарким, горьким пламенем.

Хёд опустился рядом с ней, взял ее на руки и, усевшись на ее место у дерева, бережно притянул ее к себе на колени. Он дал ей свою флягу и заставил пить, пока в животе у нее не заплескалась вода, а кожа не остыла. Потом он смыл с ее щек ручейки соли, пригладил спутавшиеся волосы и только после этого наконец спросил, куда она собралась.

– Я иду домой, – сказала она.

Он не стал напоминать ей о том, что Сонгров больше нет, а от Тонлиса осталась лишь горстка пепла.

– Где твой дом? – мягко спросил он.

– Мой дом там, где ты, – прошептала она. – А мастер Айво тебя отверг. Он не может решить, что ты такое, добро или зло.

Он тяжело вздохнул, и прядки волос, прилипшие к ее лбу, шевельнулись под его дыханием. Он не спросил, откуда она обо всем узнала, но и отпираться не стал.

– Тебе нужно вернуться в храм, – сказал он, но его голос дрогнул.

– Я хочу уйти с тобой.

– Женщин защищают их кланы… А у меня нет клана, способного тебя защитить.

– У тебя нет клана, а я – собственность храма. Собственность короля, – сказала она, и ее голос дрогнул так же, как голос Хёда.

– Все живут под гнетом обстоятельств, – прошептал он. – Все мы так живем.

– От мысли о том, что страдаю не я одна, мне не легче, – парировала она.

– Народ доведен до отчаяния, а ярлы сходят с ума. Нас мучает не голод, не засуха. Люди боятся, что это никогда не закончится, что Сейлок обречен.

Она не понимала, кого он пытался убедить – ее или себя самого.

– Мне нет дела до Сейлока.

– Если бедствие не закончится, Гисла, нам надеяться не на что, – сказал он резко.

Впервые за четыре года она слышала в его голосе такую горечь.

– Нам вообще не на что надеяться, – мрачно отвечала она.

Он прижался лбом к ее лбу, обхватил руками ее лицо, словно пытаясь силой собственной воли заставить ее поверить.

– Обещай, что не сдашься, – выдавил он. – Обещай мне.

– Ох, Хёди.

Он всегда говорил эти слова, всегда говорил их так убежденно, словно их одних уже было достаточно.

– Обещай, что не сдашься, Гисла.

– Что значит – не сдамся?

– Не откажешься от жизни. От… меня. Не откажешься от нас.

– Разве мы когда‐нибудь будем вместе?

– Мы вместе сейчас. Мы были вместе четыре года.

При этих словах у нее защемило в груди.

– Но ведь ты уходишь, – простонала она. – Я этого не вынесу.

– Я вернусь.

– Когда?

– Не знаю. Но я вернусь. Обещаю.

Она ему не поверила, и боль в груди лишь усилилась, стала невыносимой.

Он поцеловал ее в лоб, в глаза, в щеки, в подбородок, а потом коснулся губами ее губ, пытаясь сорвать с них бессмысленное обещание. Она ответила на его поцелуй – жадно, неистово, отчаянно.

Задыхаясь, она отстранилась, сунула руки под его блузу. Он мог дать ей пятнадцать обещаний, мог подарить бессчетное число поцелуев, но это ничего бы не изменило.

– Ты меня разрушил, – прошептала она, внезапно осознав это так остро, что ей пришлось что есть силы сжать зубы, лишь бы не закричать.

Хёд отшатнулся, как от удара.

– Ты меня разрушил. Заставил меня мечтать о жизни, которой у меня никогда не будет. Заставил полюбить себя. Какой же я была дурой. Какой дурой! – дрожа, произнесла она. – Завтра ты уйдешь, а я останусь, желая тебя. Желая того, что ты не можешь мне дать и чего не могу дать я сама.

Он даже не защищался, и от его готовности принять ее обвинения, снести ее бессмысленный гнев вся она вновь словно разлетелась на мириады осколков. Она вцепилась в него и, как безумная, вонзилась зубами в его плечо. Он со стоном зарылся лицом в ее волосы, а она укусила его еще раз, ярясь так, что сама себя не помнила.