Второй медовый месяц - [21]

Эди прикрыла глаза. А роскошно было бы по-настоящему спятить, мысленно перенестись в другой мир, где не требуется следовать правилам, потому что от тебя этого никто не ждет. Беда в том, что ей понятно, насколько легче будет Расселу, да и ей самой, если она плавно и безболезненно проскользит от одного этапа к следующему, от почти всепоглощающего занятия к полезному, но более чуждому, и главное, что эти состояния разума и души кажутся не предметом выбора, а скорее делом случая. Есть женщины, ухитряющиеся быть и добрыми, и в то же время холодными, а есть неистовые, которых чувства швыряют, словно пробку на волнах в шторм. «Если уж создана неистовой, — думала Эди, — холодной не притворишься. И ни за что не додумаешься, куда же все-таки девать энергию, а тем более — как применить ее с пользой».

Она села, обнимая полотенца. Два полотенца, два больших банных полотенца, когда-то светло-зеленых, а теперь попросту застиранных, блекло-серых. Когда-то их было пять, целых пять больших плюс полотенца для бассейна и… «Прекрати, — прервала себя Эди, — хватит этой чепухи, перестань потакать себе». Она повернулась к окну. Выглянуло солнце, яркое весеннее солнце, и первым делом указало, что окна давно не мыты.

Снизу донесся телефонный звонок. В спальню Эди и Рассела телефон переносили, только когда дети задерживались где-то допоздна, и поскольку теперь поздно ночью ждать было некого, телефон в последнее время был всегда переключен на автоответчик. Уткнувшись подбородком в полотенца, Эди выслушала вежливое и невозмутимое сообщение, записанное Расселом, затем еще несколько фраз, произнесенных тем же голосом так, словно он сообщал, что зайдет выпить после работы или принесет к ужину что-нибудь вкусное на свой выбор. В последнее время он звонил часто, оставлял краткие и несущественные сообщения о том о сем, иногда просто говорил, что думал о ней. С его стороны это был милый жест внимания и заботы. Который вызывал у Эди странное, несомненное и постыдное равнодушие.

Она поднялась. В редкие моменты, когда Вивьен переставала с боем выигрывать очко за очком, она говорила Эди, что ей надо только ждать, что у нее просто горе, а любое горе со временем утихает, и даже если время его не исцелит, то по крайней мере приглушит.

— Просто жди, — советовала она по мобильнику, перекрикивая шум транспорта. — Я так и делаю — просто жду.

— И чем же мне заняться, — спросила Эди, — пока я буду ждать?

— Удели внимание Расселу! — выкрикнула Вивьен. — Попробуй, почему бы и нет? — После паузы Вивьен добавила: — Зачем вообще так драматизировать, Эди? Испокон веков люди уходили из дома! Так и должно быть!

Эди медленно вышла из комнаты Бена и перешла через лестничную площадку к сушильному шкафу. Открыть ею можно было, только зная хитрость: дверную ручку следовало слегка приподнимать и в то же время тянуть на себя, чтобы не вызвать обрушение горы полотенец и покрывал, которые вот уже двадцать лет складывали на покосившиеся и недостаточно глубокие полки. Придерживая выпирающую кипу одной рукой, Эди втиснула чистые полотенца в узкую щель между верхом кипы и потолком шкафа, торопливо захлопнула дверцу и налегла на нее всем телом. Потом осторожно отстранилась, выждала десять секунд, убедилась, что обвала не будет, и направилась вниз, в кухню. По пути она бросила взгляд на телефон. В том, что о тебе думает не тот, кто нужен, чувствуется какая-то навязчивость. Каким бы милым, оригинальным, любящим и добрым ни было сообщение Рассела, оно может подождать.

Рассел решил прийти домой пораньше. Его вместе с Эди пригласили на закрытый показ римейка классического фильма Хичкока, в котором главную роль играл сексуальный, только что выбившийся в звезды голливудский актер, подобно всем начинающим сексуальным актерам со времен, вероятно, самого Софокла, считавший, что он лично изобрел скандальные выходки как доказательство своей смелости и независимости. Рассел не стал предупреждать Эди о показе только потому, что она всегда была невысокого мнения о Хичкоке, да еще по той причине, что каждый месяц он теперь получал столько приглашений, что даже ему, воспитанному в традициях безукоризненной вежливости, принятой в Халле, не хватало времени отвечать на них и являться всюду, куда его звали. Он уронил приглашение на стол Мейв.

Она едва удостоила его взглядом.

— Поздновата уже…

— Вот и вся благодарность.

— Если надо, могу и поблагодарить, — сказала Мейв. — И вам это известно. — Она подняла голову. — А сами почему не идете?

Рассел снимал куртку с бамбуковой вешалки, пристроенной за дверью.

— Я к жене.

Мейв перестала грохотать клавишами, но на Рассела не смотрела.

— Как она?

— Честно говоря, не очень, — признался Рассел.

— У таких жизненных этапов генеральных репетиций не бывает.

— Да.

— Неизвестно, что от вас потребуется, чтобы…

— Да.

Мейв продолжила печатать.

— Как Роза?

— Не знаю.

— Да я просто так спросила. Симпатичная она. Даже слишком. И умница. Так вот, будь Роза моей…

— Спокойной ночи, Мейв, — перебил Рассел и открыл дверь. — Увидимся утром.

Она коротко улыбнулась клавиатуре.

— Удачного вечера.

Спускаясь в подземку, Рассел задумался: когда он в последний раз пытался покинуть офис раньше часа пик? Сейчас, в четыре часа дня, все пассажиры подземки казались ему непривычно расслабленными и спокойными, никто не несся, вытаращив глаза и не замечая ничего вокруг. Ему удалось даже найти свободное место, достать страницы с книжными новинками из недавней воскресной газеты и настроиться на праздное чтение рецензий на книги, которые он никогда не прочтет, чтобы вдруг обнаружить, что он не может сосредоточиться. Дело было не в раннем уходе с работы — хотя он и не мог припомнить, когда такое случалось в последний раз, и даже не в настойчивой, грызущей мысли, что на показ все-таки надо было сходить, пусть даже ради полезных встреч и знакомств, — а в Эди. Несмотря на всю ее неподатливость, на упорное нежелание помочь ему и себе — вообще-то первыми в голову пришли слова «желание поиздеваться», — Рассел беспокоился за нее. Даже если переносить уход младшего ребенка из дома так болезненно, как она перенесла уход Бена, вполне естественно, разве это нормально — переживать так остро, погружаться в свое горе так глубоко, чтобы не замечать ничего вокруг? И если уж на то пошло, может быть, все-таки стоило бы дать себе волю и заявить жене, что она излишне драматизирует ситуацию, и не бояться неизбежного скандала?