Второе восстание Спартака - [158]

Отступление лишено всякого смысла. Во-первых, не для того прорывались, чтобы отступать, во-вторых, сзади нагоняют преследователи, аккурат на них и выйдешь, а пока с ними бьешься, в спину ударят те, кто встает сейчас заслоном перед советско-финской границей.

Выход был один – разделиться и пробиваться разными колоннами. То есть одна группа идет, как шла, и выходит прямиком на заслон, через который пытается прорваться. Возможностей прорваться, откровенно говоря, негусто, но зато у второй группы есть все шансы в это время отойти подальше и, может, даже оторваться от преследователей. Только вот кто добровольно заявится в группу первую, в группу, называя вещи своими именами, смертников? Мало таких наберется, если вообще найдутся охотники. Не тот народ, чтобы своими жизнями выкладывать путь на свободу другим. Поэтому и говорить правды не следовало. Так решил Спартак. Просто сказать людям, что они делятся на две группы только ради того, дескать, чтобы легавым тяжелее их было выследить и настичь. И все, и достаточно.

Ну, понятно, между своими тайн быть не могло. Вечером у костра (заночевали прямо в лесу, на лапнике) Спартак, Комсомолец и Марсель обо всем договорились. Куда как просто договариваться, когда все прекрасно понимают – ну нет иного выхода, просто-напросто нет.

– Я пойду с первой колонной, – вдруг сказал Комсомолец, бросив в ночной костер докуренную папиросу. – Никакого жребия, так надо.

– Надо? – переспросил Марсель, снимая с углей кружку с чаем. – Что значит надо? Я отправлю Ухо за главного, и хватит.

– Надо, – твердо повторил Комсомолец. – Ну как тебе объяснить... Вроде карточного долга. Долг отдавать надо?

– Спрашиваешь, что ли?

– Спрашиваю.

– Без вопросов, надо, – сказал Марсель, отхлебывая чифирь.

– Вот я и хочу его отдать. Есть у меня такой должок. Судьбе проигрался. Все коны ставил не на те карты и проигрался в дым. Вот теперь хочу разом отыграться. Вытащу из колоды жизнь и свободу – будем считать, что отыгрался, помру – будем считать, что мы с судьбой квиты.

– А ты ведь всерьез, – сказал Марсель, внимательно взглянув на давнего приятеля.

– Поэтому и переубеждать лишнее. Дай лучше чаю хлебнуть...

– А кто ты такой, чтобы на меня гнать! – донесся от соседнего костра истошный вопль. – Вошь фронтовая! Сучара болотная! Да я тебе, падла, кишки выпущу!

Марсель мигом вскочил, рванул к месту набухающей ссоры. Подобные вспышки ему приходилось гасить по двести раз на дню.

– Странно все это, – сказал Комсомолец, снова закуривая. – Мы посылаем на смерть людей, а люди верят нам. По-прежнему верят, что мы знаем, что делаем, что мы твердой поступью ведем их к свободе. Когда ты вчера выступил перед ними и сообщил, что мы рвем в Финляндию, что надо только границу перейти, а она рядом, что там их всех ждет амнуха, потому что за наши преступления мы можем сидеть только здесь, что больше их никто никуда не посадит – люди ж были по-настоящему счастливы, в полном смысле воспряли. И помирать сегодня, кому придется, будут радостно... Хотя, наверное, кто-то еще догадывается насчет Норвегии, но молчит. Тебе не кажется, что это все напоминает...

Комсомолец вдруг замолчал, о чем-то задумавшись. Кружку с недопитым чаем он поставил прямо на снег, и сейчас же возле нее образовался круг растаявшего снега.

– Я лучше так скажу, тебе это ничего не напоминает? Вожди ведут за собой, убеждают, что знают правду, люди умирают за их правду, а на самом деле...

Комсомолец не смог договорить, а Спартак не успел ответить. К костру подсел Горький, потом Спартак вместе с Марселем вынужден был гасить конфликт между литовцами и ворами, потом надо было заставить себя хотя бы пару часов поспать. В общем, ночью не удалось больше поговорить. Ну а наутро и в дороге тем паче было не до бесед. И вот сейчас здесь, на развилке, на Спартака вдруг навалилось ощущение, что они с Комсомольцем не успели друг другу сказать нечто крайне важное. И теперь уже вряд ли когда-нибудь успеют.

Комсомолец протянул Спартаку пачку. Спросил, невесело усмехнувшись:

– По последней?

– По последней.

К ним от последнего грузовика примчался Марсель:

– Перекурим напоследок, кореша!

Дольше чем на одну папиросу им тут, на этой развилке, задерживаться нельзя. Не сказать, что счет пошел уже на минуты, но, вполне возможно, где-то тикают часы и отбивают они вот такое: одна минута – это чья-то одна жизнь.

Все будет очень просто. Первые три грузовика свернут налево, другие три – направо. Кто-то окажется в первых трех грузовиках, кто-то – в трех последних. Никто никого специально не отбирал, кому как повезет.

– Как ни странно, ночью я все же спал, – сказал Комсомолец, разминая папиросу. – Зато, пока ехали сегодня до этой развилки, припомнил всю житуху от и до.

Спартак вжикнул зажигалкой. Прикурили.

– Брось ты эти похоронные страдания, – сказал Марсель. – Никому ничего не известно наперед. Вон люди всю войну отшагали с первого дня до Победы, и ни одной царапины. А кто-то садится на два года по хулиганке, радуясь, что жить хорошо и что скоро откидываться, и на второй день загибается от несварения металла в кишках. Я знал человека, который пережил два расстрела. Сперва его стреляли фрицы – ему день пришлось проваляться во рву с трупами. Потом наши недострелили как дезертира, а расстреливать два раза, как известно, не положено, и его закатали в лагерь на десятку. И где тут видишь один на всех смысл, скажи? Это все мы можем полечь в снега, а ты будешь хохотать, гуляя по Парижам.