Второе дыхание - [56]

В море женских беретов, гражданских кепок, покрытых и непокрытых голов там и тут виднелись фуражки военных, матросские бескозырки; изредка лишь мелькал серый фетр чьей-то шляпы. Среди исхудавших, выпитых днями войны, но осиянных радостью лиц москвичей мелькали порой красно-медные лица киргизов, матово-смуглые лица кавказцев; порою проглядывала в толпе дремучая папаха туркмена, украинская вышитая рубаха, плисовая жакетка колхозницы из Подмосковья, цветастая молдавская шаль...

Над морем высвеченных радостью лиц колыхались гроздья воздушных шаров, цвели восторженные испитые личики детишек, сидевших на плечах у взрослых. И на всех языках слышалось слово:

Ен’иш!..

Галаба!..

Перемога!..

Выйт!..

Слово это — Победа — светилось в глазах, было в каждом движении, жесте. Центрами общего притяжения были фронтовики. К ним тянулись, возле них собирались, слушали с интересом, с жадностью. Ставшее на полдень солнце било почти отвесно. Припорошенные солнечной пылью, за Мавзолеем, в тени зубчатой кремлевской стены застыли кремлевские голубые ели.

Ряшенцев двигался вместе с толпою, шел, куда несло и ее, и уже не ощущал той глубокой подавленности, что угнетала его все последнее время. Боль его рассосалась, в нем тоже зрела потребность поделиться с людьми хоть малой частицей того, что довелось пережить на войне.

Долго толкался еще он на площади, окруженный праздничной пестрой толпой, вбирая в себя ту особую атмосферу, от которой утихала собственная боль и становилась ближе чужая боль и чужая радость. Да полно, так ли уж велико его горе! И стоит ли так отчаиваться...

18

Пассажиры давились у касс, ждали билетов. Спали тут же, на полу, прямо на вещах, или прикорнув возле стен, на корточках. Залы ожидания, высокие, как в церкви, были забиты людьми, военными в большинстве. Пассажиры томились. Кто дремал на деревянных широких диванах с буквами «НКПС», кто очумело бродил возле забитых крест-накрест буфетных стоек, не ведая, как поскорее избыть тягучее время. Кругом чемоданы, горы узлов и мешков. Застоявшийся теплый смрад вместо воздуха.

Ощущая тянущую пустоту в желудке (не ел ничего со вчерашнего), Ряшенцев забрел в исходившую волнами серого пара столовую при вокзале и получил по талону обед. Потом отыскал продпункт, получил сухой пятидневный паек, полагавшийся по аттестату, вновь потолкался возле воинских касс, которые брали приступом, зашел к военному коменданту вокзала, но и к тому была длинная очередь...

Что делать? И стоит ли ехать вообще? Допустим, приедет он. Ну и что? Что он будет там делать, что предложит Ирине? Силой заставит с собою жить? Станет ее умолять вернуться? Ну нет! Все что угодно, но только не это. Уж если сама она так захотела, разве он станет ее принуждать, уговаривать...

Забрав свои вещи, он перебрался на Ленинградский вокзал.

Да, решено. К Ирине он не поедет. Решено окончательно. Захотела она жить с другим — ну и пускай. Он-то уж как-нибудь перебьется, не привыкать солдату. Вот дочь только жаль...

Сегодня же он уедет к себе на Псковщину, будет искать своих стариков.

Твердо решив, Ряшенцев отправился к коменданту. И тут вдруг ему повезло: через каких-нибудь пару часов он держал в руке визу на приобретение литерного билета. И еще надо было найти санпропускник.

Он принялся бродить между Ленинградским и Северным, отыскивая глазами вывеску. Мысль, что в санпропускнике придется снимать с себя все, заставляла задуматься. Куда же он денет трофейный свой «вальтер»?..

Спустился на Северном вниз.

В подземном, набитом людьми туалете — не продохнуть. Режет глаза острый запах карболки, царапает горло застарелый махорочный дым. Сунув руку в карман, Ряшенцев вынул из пистолета обойму, подошел к заплеванной урне, бросил обойму в нее. Затем, оглядевшись, вытащил и нагревшийся «вальтер». Скользнув по пальцам, пистолет вслед за обоймой нырнул в широкое горло урны, глухо стукнулся о ее железное дно.

...Посадка закончилась близко к полуночи. С трудом продравшись в вагон, Ряшенцев кинул сидор на полку и сел на свободное место.

Вагон попался комбинированный, лезли в него военные и гражданские, женщины и мужчины, тискались, переругивались, распихивая, рассовывая поклажу. В мутных вагонных окнах, словно рыбы в аквариуме, плавали белые пятна лиц провожавших; что-то кричали беззвучно, разевая по-рыбьи рты, махали прощально, пальцем писали на пропыленном, давно не мытом стекле. А он сидел неподвижно, окаменело, спрятавшись в темный угол, глядя на суматоху посадки.

Дав длинный гудок, поезд тронулся и, медленно набирая скорость, размеренно погромыхивая, утрясая все еще не угомонившихся пассажиров, принялся выпутываться из паутины пристанционных путей. Поплыли назад за окнами пристанционные фонари, отрывалась, таяла сказочным сном, сверкая праздничным половодьем огней, ликующая столица.

Было грустно. И не оставляло какое-то смутное беспокойство, что сделал он что-то не так и не то. Но что?!

Нет, он поступает правильно. Да и поздно теперь решение свое менять.

Но почему же поздно! Ведь у него там осталась дочь. Почему же он так легко уступает ее? И не только ее, но и жену. Почему? Потому, что сама она так захотела? Неужели все было только притворством, обманом с ее стороны и она  н е  л ю б и л а  е г о  н и к о г д а? Ведь с ним поступили, собственно, так же, как он поступил с Кузовковой когда-то. Ведь Клавочка тоже боролась, дралась за свою любовь. Только тогда ему не было больно, а вот сейчас... Почему?!