Второе дыхание - [108]

Водитель же между тем и вовсе остановил машину и, выскочив из кабины, принялся бегать перед моторной частью с широко растопыренными руками, будто кого собирался ловить. Потом вдруг упал на колени, исчез под машиной, и вскоре оттуда послышался сдавленный визг...

Через минуту водитель вынырнул снова. Выпрямился перед кабиной, встал, во весь рот ухмыляясь, держа на вытянутых руках... маленького щенка.

Кутенок, пушистый и криволапый, дрожал и испуганно жмурился, прикрывая выпуклые глаза от резкого света фар. А водитель, расплывшись в улыбке всем своим веснушчатым лицом, подбросил кутенка над головой, потряс, демонстрируя песика пассажирам, и теперь уже все, кто стоял впереди, увидели щенка, испуганного и дрожащего.

Водитель отнес его на обочину, от проезжей части дороги подальше. Но потом, неожиданно передумав, вернулся и, сунув кутенка к себе за пазуху, бегом заспешил к машине, забрался в кабину, нажал на сигнал.

Автобус радостно протрубил, тронулся с места и с ветерком помчался по ровной, теперь уже совершенно свободной дороге, наверстывая упущенное.

СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ

Юрию Ярославцеву

1

Гуськов начинал готовиться к такой поездке задолго. Делал блесны, заготавливал снасточки, постоянно что-то подтачивал, проверял, заменял. Он ждал этой поры весь год. И хотя не отказывал себе в удовольствии ездить и на летнюю и на зимнюю рыбалки, но в этой осенней, последней, когда среди разлива желтых берез по берегам водоема факелами пылали молоденькие осинки и клены, рубиново кровенели спелые кисти рябин, а вечерами на сожженном закатом небе хлопьями горелой бумаги метались галочьи стаи, предвестницы близких холодов, — в этом была особая прелесть, ни с чем не сравнимая.

В эту пору ему здесь нравилось все, начиная от стынущей темной, с металлическим блеском воды и кончая крепкими красивыми домами раскинувшегося по крутому берегу старинного торгового села, где находился Дом рыбака.

...В пятницу к вечеру Гуськов с рюкзаком за плечами уже толкался у пригородных касс. Купил билет и, поскрипывая протезом, опираясь на палку, направился к поезду.

Вагоны были тесно набиты рыбаками — верный признак, что и судак и щука «пошли». С трудом отыскав свободное место, Гуськов запихал на полку тяжелый, с двухдневным запасом харчей рюкзак, сел и осторожно, чтоб не потревожить соседей, вытянул ногу с протезом. Сидел, поглядывая вокруг, прислушиваясь к разговорам...

Лицо одного из рыбаков показалось Гуськову знакомым, но где он мог видеть его, припомнить никак не мог.

Скоро в вагоне не только сидеть, но и стоять стало тесно. А возбужденные рыбаки все лезли и лезли. Но вот поезд тронулся, застучал колесами, и все в вагоне понемногу успокоилось, утряслось...

Гуськов был доволен, что догадался прийти пораньше и теперь не стоял в проходе. Вот только не давала покоя мысль, как все уладится там, на месте. Дом рыбака маленький, коек на всех не хватит, это уж точно. Правда, переночевать можно у кого-нибудь и в селе, пустят, но вот лодки может и не достаться. А без лодки делать там нечего, хоть возвращайся домой...

Думая так, он время от времени поглядывал на смутно знакомое лицо. И вдруг его словно бы осенило.

Да ведь это же Маврин! Старший лейтенант Маврин, начальник штаба танкового батальона, в котором ему, Гуськову, пришлось закончить войну!

Гуськов еще раз вгляделся. Нет, сомнения быть не могло. Все те же щеголеватые, в нитку, кавказские усики на худощавом холеном лице и холодные глаза навыкате. Только вот появились модные ныне бачки, столь же тщательно, как усики, пробритые, прорисованные бритвой, да кожу свело на правом виске, — должно быть, следы ожога... И почти ведь не изменился, только чуть постарел с лица, хотя прошло уже тридцать лет и сейчас Маврину тоже, наверно, за пятьдесят, как и ему, Гуськову.

Это его, Маврина, вез он на своей «тридцатьчетверке» в ту памятную январскую ночь сорок четвертого года, когда началась ликвидация ленинградской блокады. Их танковая бригада получила приказ выйти в тыл немцам, выбить их из Красного Села и удерживать его до прихода нашей пехоты и соединения с частями 2-й Ударной армии.

Танковый батальон пересек линию фронта ночью, машина Гуськова в колонне шла пятой. В прибор для кругового обзора ничего не было видно, и они с начальником штаба Мавриным вели наблюдение, приоткрыв башенный люк. Местность в тылу у немцев была разведана плохо, и начштаба заметно нервничал.

Ближе к утру в одной из лощин над колонной неожиданно повисли осветительные ракеты. И сразу же застучали немецкие пушки: батальон напоролся на заградительный огонь.

Дорога здесь, видимо, была хорошо пристреляна, так как одновременно вспыхнули и головная и замыкающая машины. Образовалась пробка. Танки заметались на тесном пространстве, не рискуя свернуть на обочины, где, по сведениям нашей разведки, были минные поля.

Все же комбат по радио отдал приказ свернуть с дороги, зайти за деревянные щиты для снегозадержания и под прикрытием их выходить на бугор, с которого и открыть огонь по фашистским противотанковым пушкам.

Танк Гуськова, урча, пополз на бугор.

С первых же дней наступления началась сильная оттепель, снег осел, налипал на траки, перемешиваясь с грязью, и машина одолевала подъем с трудом.