Вторая жизнь - [5]
Галактионов поднялся и пошел к кафедре. Все, кроме Доминака, с любопытством рассматривали его, как будто видели впервые.
Рост средний, правое плечо кажется выше левого, волосы черные с заметной сединой на висках, лицо бледное, без загара, бровастое, с крупным носом, с выпуклыми губами; под сомкнутыми бровями поперек переносья резкая складка, на щеках две глубокие дугообразные морщины. Вообще довольно грубоватое лицо, но какое, черт возьми, завидное спокойствие на этом лице! Как будто русского профессора и не касается весь этот шум и вой, поднятый газетами, ничуть не волнует надвигающийся скандал, который неизбежно разразится сегодня в институте.
— Уважаемый господин директор, я понимаю, в чем тут де ло… — Галактионов взглянул на Доминака. Тот еще ниже склонил лысую голову, и толстые щеки его расплылись вширь. — Хорошо понимаю, уважаемые коллеги. — Галактионов посмотрел на Мартинсона и Шельбу и не встретил их взглядов.
Адам Мартинсон, сухощавый старик с коротко стриженной го ловой, одетый в неизменный мешковатый костюм, потупясь, теребил седые усы. Арвий Шельба, с пышной черной шевелюрой, румянощекий, подвижной, тронул соседа за рукав, наклонился, улыбаясь, шепнул что-то и кивком головы показал на Доминака, затем начал старательно поправлять высунувшиеся белоснежные манжеты.
— С самого начала нашей совместной работы мы нашли общий язык, — продолжал Галактионов. — Я говорю не о латыни, а о том, что объединяет наев работе. Это — общность цели, служение человечеству. Моя страна два года назад проявила инициативу.
— Мы договаривались не касаться политики, — прервал Галактионова, не поднимая головы, Доминак.
— Я и не касаюсь…
— Вы сбиваетесь на нее, — директор повернулся, глянул исподлобья, и Галактионов увидел, что глаза у него не светло-голубые, какими казались ему раньше, а серые, жесткие, с холодным взглядом; щеки его подергивались. — Мы только из газет узнали о ваших… — Доминак запнулся, — о ваших делах, причем такое, что и пересказать невозможно. Между тем у нас есть определенная программа работ, и все достижения каждого из нас принадлежат институту, они должны быть переданы очередному конгрессу геронтологов. Таково было условие, и оно вам хорошо известно. Извольте объяснить ваши… действия.
Галактионов не сразу заговорил, он будто раздумывал, что сказать и стоит ли делать доклад. В кабинете стояла тишина, подобная той, которая наступает перед дверью больницы, когда люди ждут вестей из операционной, — неспокойная и напряженная тишина. Что скажет сейчас коллега из Советской России? Будет ли это величайшее открытие или недозволенный эксперимент» обман, шарлатанство, и, значит, имя института действительно скомпрометировано. И только сейчас все сидящие здесь, может быть, кроме Доминака, смотревшего на пол, заметили, как побледнел русский профессор. Галактионов за год существования института ни разу не выезжал за город. А ведь сейчас лето, прекрасная погода! Он дни и ночи проводил либо в лаборатории, либо в холодном морге. Удивительные люди, эти русские — во имя достижения своей цели они отказываются от удовольствий жизни…
— Я ученик Оппеля, — тихо сказал Галактионов, — взглянув на Доминака. — Может быть, вы опять упрекнете меня, но тут дело не политики, хотя Оппель был выдающимся советским хирургом, советским ученым, Я еще не слушал его лекций, но уже знал о нем. Владимир Андреевич Оппель своими работами перевернул во мне представление о подвиге. История заполнена военными подвигами, и многие из них достойны славы. Мы читали о героях войн, о полководцах, о храбрецах, иные из которых умели только хладнокровно и ловко убивать. И теперь газеты полны сообщений о разных убийствах, причем убийцы выставляются, как личности исключительные, чуть ли не герои. А о тех людях, что возвращают человеку жизнь, газеты почти ничего не пишут, о них можно прочесть только в специальных медицинских журналах.
На Галактионова смотрели с недоумением: к чему. это?
— Я говорю обо всем этом потому, — продолжал Галактионов, — чтобы понятной стала вам цель моей жизни и мои опыты. Дело, разумеется, не в жажде подвига и не в славе, а в назначении человека науки. Будучи студентом, я впервые присутствовал на операции у Оппеля. Больной — простой ленинградский рабочий. Его оперировали по поводу новообразования легкого. Я видел, как Владимир Андреевич удалил часть легкого вместе с опухолью, впервые видел обнаженное живое сердце человека. Оно замирало. Жизнь человека кончалась. Я посмотрел на хирурга — он подал операционной сестре инструменты. Значит, все…
Но нет, хирург задумался только на одну секунду, и вот он уже массирует сердце, сжимает его и отпускает в определенном ритме. Так продолжалось минут десять, а может, и больше. Я заметил только, что пальцы его все легче и осторожнее прикасаются к сердцу. Потом он совсем отнял руку. Сердце снова работало. К человеку вернулась жизнь.
Галактионов достал платок, провел им по лицу.
— Для нас такой случай сейчас не нов. Но тогда… Тогда я дал себе клятву — служить только борьбе за жизнь человека. И сейчас, видимо, придется говорить о наших взглядах, убеждениях… Я не буду скрывать, что признаю научной только ту физиологию, которая рассматривает смерть как существенный момент жизни. Я материалист, но не из тех, которые смотрят так: была жизнь, стала смерть — произошел скачок, возникло новое качество. И больше ничего знать не хотят. Для меня важен переход из одного в другое. Подлинно научная физиология доказывает, что смерть есть не внезапный, мгновенный акт, а постепенный, иногда очень медленно совершающийся процесс. Этот процесс неодинаков во времени для отдельных систем организма. После прекращения дыхания и кровообращения раньше всех, через пять-шесть минут, биологическая смерть поражает головной мозг, точнее — кору головного мозга. Следовательно, его обстоятельство требует главного внимания. Можно вынуть сердце, поместить его в определенные условия — и оно будет работать. Уважаемый профессор Мартинсон добился в этом поразительного успеха. Есть у нас прекрасные аппараты для искусственного дыхания. Мы можем заменить тот или иной сосуд в организме человека. Все это очень важно. Но есля говорить об оживлении организма в целом, то мало что можно сделать в течение критических пяти минут. Как только в коре головного мозга — тончайшем и всеобъемлющем регуляторе всех физиологических процессов — начнутся необратимые явления, уже бесцельны все попытки вернуть к жизнедеятельности любую из систем человеческого организма.
