Вторая весна - [104]

— А вы? — быстро спросил Борис. — Вы-то здесь при чем?

— Он прячет это, как накожную болезнь. Я буду смотреть. Никто его не видит так, как я. И я не позволю, не позволю!.. — дрогнул ее голос ненавистью.

Она помолчала, потом тихонько вздохнула:

— Нелегкую задачу приходится тебе, Шурка, решать. И пусть! Пусть, пусть!

— Не боитесь? — прошептал Борис.

— А помните наш веселый, храбрый тюльпан в сырой мерзкой ночи? — радостно спросила Шура. — Он ничего не боялся!

Она помолчала, потом стукнуло о стенку поднятое кресло.

— Мне нужно идти к Галиму Нуржановичу. Извините.

Она пошла и у дверей остановилась.

— Бывают в жизни минуты, когда надо высказаться, все сказать, и знать, что тебя слушает твой верный друг. С вами я говорила без утайки, как сама с собой. Но иное и себе не скажешь. Вот почему я хотела темноты. В темноте все можно сказать.

Она вышла, и лишь только закрылась дверь, он подбежал к окну, посмотреть ей вслед. Но к стенкам прижалась огромным черным лицом ночь. Такая черная, беспросветная, забывшая все сроки ночь, что не верилось в завтрашний день.

Он снова сел. В глазах было горячо и влажно. «Это от бессонной ночи, — подумал он. — Да-да, от бессонной ночи, а не потому, что перед глазами прошла девушка, высоко, гордо неся голову. Будет ли она и дальше так же высоко и гордо нести свою красивую голову? И любить, и ненавидеть одновременно. Разве это можно? Оказывается, можно. Но как это тяжело, как мучительно! Дает светлую радость любовь, дает мрачную радость и ненависть, ненависть утоленная. Но, ощущаемые вместе, они дадут неизбывную, с каждым днем усиливающуюся муку. А если победит любовь, а измученная душа предаст святую ненависть? Если уступка, подлая, оскорбительная, сгибающая человека? Кто поможет ей тогда поднять голову и выпрямиться? Может быть, тогда… Может быть, ие все еще…»

Что «не все еще» — додумывать не стал. Знал: туда дороги нет. Но можно же любить вот так, тревожно и горестно, и надеяться хотя бы краешком сердца?..

Он лег на диванчик, подложив под голову портфель.

Лежать было неудобно, коротко, ноги наполовину свисали.

Подумалось: «Это хорошо, не засну. Она скоро вернется».

И крепко заснул.

Не слышал, как хлопала дверь, как входили и разговаривали люди.

Глава 37, Которой кончается повесть, но не кончаются еще пути-дороги для многих и многих людей

В дверь постучали, и Шура спросила:

— Можно войти?

«Как хорошо, что я не заснул до ее прихода», — обрадовался Борис и проснулся. В окнах светлело. Он лежал, неудобно скорчившись, покрытый директорским плащом. Потрогал плащ и, улыбнувшись, поискал глазами Егора Парменовича. Директор спал на полу, на носилках, подложив под голову свои перчати-щи и укрывшись потертой, видавшей виды жеребковой курткой. Рядом спал в кресле Садыков, неудобно свесив на грудь голову, опустив с обеих сторон прямые руки и растопырив тоже прямые как палки ноги. Так спят куклы.

Снова постучали в дверь, и снова крикнула Шура:

— Товарищи, можно войти?

Борис не мог понять: продолжается ли еще сон или это уже явь? Егор Парменович заскрипел носилками и сел, сбросив куртку. Правый ус, на котором он спал, растрепался.

— Что же вы, негодяи, хозяйку не пускаете? — хрипло сказал он мятым, ночным еще голосом и зычно крикнул — Да-да! Конечно, можно, Александра Карловна!

Шура вошла и у дверей остановилась, припав головой и плечом к стенке. Можно было подумать, что она бежала, запыхалась и остановилась перевести дыхание.

— Извините нас, Александра Карповна, за нашу бесцеремонность… В будущем советую таких гостей прямо с милиционером выводить, — поднялся директор с носилок.

— Товарищ Нуржанов умер, — сказала Шура безжизненным голосом.

Корчаков снова сел на носилки и начал трясти Садыкова за ногу:

— Курман, проснись! Галим Нуржанович умер. Слышишь?

Завгар перекинул голову на плечо, посмотрел мутно, а поняв, вскочил и стал торопливо застегивать шинель.

— Когда умер? — спросил Корчаков.

— Минут двадцать назад. Все время какой-то травой самбурин бредил. Гнал ее, рубил, рвал.

— Что за трава самбурин? — спросил Корчаков.

— Жирная, косматая. На могилах растет, — ответил тихо Садыков.

— Понятно, — опустил голову Егор Парменович.

— Потом пришел в себя и спросил: «Горы прошли? Дорогу видно?»

Егор Парменович задышал часто и задергал скулами:

— Судить нас за это надо! Как сквозь пальцы человека упустили! И какого человека! Говорят, видели, как он надрывался и на промоине и на Чертовой спине! Вы видели?! — зло закричал он на Бориса. — А ты, Курман? И я видел! А мне, старому бюрократу, не до этого было! Дела, всегда дела!

— На промоине я видел, — убито прошептал Чупров.

Садыков молча поднял валявшуюся на полу фуражку, ударил ею об ладонь, надел и пошел к двери.

— Куда? — спросил Корчаков.

— К нему… — ответил в дверях Садыков.

— Слушай, Курман, давай положим Галима Нуржановича на передовую машину. Пусть первым Жангабыл, целину увидит.

— Вот хорошо сказал, — ответил Садыков и вышел.

— Теперь будем охать, вздыхать, каяться! Нужно ему это! — снова встал с носилок Егор Парменович, сердито накинул на плечи тужурку и тоже вышел.

Шура по-прежнему стояла, припав головой к стене. Лицо ее стало серым, некрасивым, глаза были закрыты, напряженно сдвинутые брови дрожали. Борису страстно захотелось тихо, кончиками пальцев коснуться ее лица и бережно разгладить и морщинки в уголках губ, и напряженно вздрагивающие брови.