Вторая тетрадь смешных любовных историй - [6]

, с помощью которой Мартин хочет убедить себя самого, что ничего не изменилось, что любимая комедия молодости продолжает разыгрываться, что былые силы не исчерпаны, что лабиринт женщин бесконечен и по-прежнему в его власти.

Прошло десять минут. У входа никого не было.

Возмущенный Мартин почти кричал:

– Даю им еще пять минут! Больше ждать не буду!

Он давно уже не молод, размышлял я дальше. Очень любит свою жену. Можно даже сказать: он весьв этом порядочнейшем супружестве. Это реальность. И вот – над этой реальностью (и вровень с ней) в плоскости невинного самообмана продолжается молодость Мартина, беспокойная, веселая, блуждающая, – молодость, уже ставшая чистой игрой, которая никак не в состоянии пересечь линию своего игрового поля, коснуться самой жизни и превратиться в реальность. А поскольку Мартин – ослепленный рыцарь Необходимости, он обратил свои приключения в безвредную Игру, сам того не понимая: по-прежнему он вкладывает в них всю свою душу энтузиаста.

Ну, ладно, сказал я себе. Мартин – пленник самообмана, а я что? Что я? Почему я ему помогаю в этой смешной игре? Почему я, понимая, что все это – обман, разделяю этот обман с ним? Не смешнее ли я Мартина? Почему здесь, в эту минуту, я должен делать вид, что нас ждет любовное приключение, когда я знаю, что это будет в лучшем случае один бесцельный час с чужими и равнодушными девицами?

В этот момент я увидел в зеркале, как в воротах лечебницы появились две молодые женщины. Даже издали было видно, как светились их пудра и румяна; они были кричаще элегантны, и их задержка, несомненно, была связана с хорошей подготовкой внешности. Они огляделись и направились к нашей машине.

– Мартин, ничего не поделаешь, – опередил я девушек. – Пятнадцать минут истекли. Едем, – и я повернул стартовый ключик.

Покаяние

Мы выехали из Б., миновали последние домики и оказались среди полей и рощиц, на гребни которых опускался большой солнечный шар.

Мы молчали.

Я думал об Иуде Искариоте, о котором кто-то остроумный написал, что он предал Христа именно потому, что бесконечно верил ему и в нетерпеливом ожидании чуда, которым бы Христос дал понять евреям свою божественную силу, выдал его, чтобы спровоцировать его к действию, – предал его потому, что жаждал ускорить его победу.

Увы, говорил я себе, я предал Мартина из менее возвышенных соображений; как раз наоборот – я предал его потому, что в него (в божественную силу его девкарства) верить перестал; я постыдно соединил в себе Иуду Искариота и Фому, которого прозвали неверующим. Я чувствовал, как вина моя увеличивает во мне чувство к Мартину и так же, как его знамя вечной погони (было слышно, как оно постоянно трепещет над нами), трогает меня до слез. И начал упрекать себя в своем поспешном поступке.

Разве меня самого не тянет каким-то магнитом к этим бесполезным вылазкам в пору вольности и заблуждений, исканий и находок, ко временам необязательности и свободного выбора? Что же я сам со своим стремлением расстаться с этими действиями, которые знаменуют для меня молодость? И остается ли мне что-то другое, кроме подражанияи попыток найти для этих безрассудных поступков в моей рассудочной жизни безопасную оградку?

Что из того, что все это – лишь бесполезная игра? Что из того, что я это знаю? Разве перестаешь играть в игру только потому, что она бесполезна?

Я понимал, что это не так. Понимал, что уже скоро мы снова поедем из Праги, будем останавливать девушек и придумывать новые сумасбродства.

При всем при этом я останусь фигурой явственно раздвоенной, сомневающейся и колеблющейся, тогда как Мартин, подобно фигурам мифологическим, по-прежнему будет внутренне цельным существом, ведущим великую метафизическую битву против времени и тех дьявольски тесных границ, в которых корчится наша жизнь.

Золотое яблоко вечного влечения

Он сидел рядом со мной и постепенно выбирался из своей неудовлетворенности.

– Слышишь, – сказал он, – а та медичка в самом деле такого высокого класса?

– Я тебе говорю! На уровне твоей Ирины.

Мартин продолжал задавать вопросы. Мне снова пришлось подробно описывать медичку.

Потом он сказал:

– Может, ты мне ее передашь, а?

Я хотел остаться в границах правдоподобия:

– Пожалуй, это будет нелегко. Ей бы мешало, что ты мой приятель. У нее твердые принципы…

– У нее твердые принципы… – повторил Мартин грустно, и было заметно, что он сожалеет об этом.

Я не хотел его мучить.

– Ну, если не говорить ей, что я тебя знаю… – сказал я. – Ты мог бы выдать себя за кого-то другого.

– Отлично! Скажем, за Ясного, как сегодня.

– Киношники ей до лампочки. Она предпочитает спортсменов.

– Почему бы нет? – ответил Мартин. – Это все можно сделать, – и мы погрузились на некоторое время в дебаты на эту тему. План становился все яснее с каждой минутой и вскоре раскачивался перед нами в наступающих сумерках, как прекрасное, зрелое, сверкающее яблоко.

Позвольте мне с некоторой торжественностью это яблоко назвать золотым яблоком вечного влечения.

Провозвестник

1.

Хотя я верю в Тржишку, с самого начала я хочу заявить, что я не пессимист. Наоборот, я умею ценить радости жизни и стремлюсь к ним, как только позволяют обстоятельства. Например, вчера: нашу больницу посетила делегация из Братиславы, ассистенты и доценты лечебного факультета, которые интересовались кое-какими новинками, заведенными в нашем отделении моим шефом. Среди членов делегации была одна ассистентка, очень интересная женщина с длинными ногами, как раз такими, какие я люблю. Поскольку в этот день с самого утра мне все удавалось (пусть это мелочи, но я придаю им большое значение: когда я подходил к остановке, трамвай как раз подъезжал, медсестры в моем отделении не впадали в истерику, а обед в столовке оказался съедобным), я был полон уверенности в себе. При первом же удобном случае я посмотрел тогда на эту женщину взглядом, в котором была та необходимая доля беззастенчивости (пусть даже деланной), без которой, как утверждают, невозможно импонировать женщинам. А когда мы случайно оказались на секунду одни в моем кабинете, я с шутливой естественностью, которая исключала какой-либо отказ, назначил ей на завтра свидание.