Вторая премия - [2]

Втянув голову в плечи, с разгоревшимися щеками Сергей пошёл обратно нормальным шагом, прикрываясь дипломатом, как щитом, — а в спину ему смотрели Андрей Петрович, вахтёр Степаныч, оркестровый дирижёр по кличке Пастор Форшлаг и трое-четверо студентов у вахтёрской будки. В конце коридора, возле спортзала, стоял широкоплечий физрук в спортивном костюме, со свистком во рту. Сергей шёл на физрука; ему мерещилось, что коридор сужается, бледно-зелёные стены его сходятся, и хотелось взять в спортзале гирю, оттолкнуть Форшлага и ударить гирей Сапа.

Физрук вынул свисток изо рта и спросил: «Тебя ко мне послали?», а Сергей молча развернулся и пошёл навстречу Сапу. Форшлаг сунулся в кладовую, и оттуда забубнил телевизор. Сергею уже не было так стыдно; у него мелькнула мысль, что, в сущности, наплевать на всё.

— Здравствуйте, Андрей Петрович, — сказал он учителю. А сказав, вздрогнул, потому что в его голосе прозвучали язвительные нотки: похожим тоном говорил Сап.

Перед началом весеннего академического концерта учитель наступил ему на ногу, испачкал и поцарапал туфлю. Никто этого не видел. По щекам Сергея поползли слезы. Он так рванул баян, висевший на плечах, что ремни в пазах затрещали. Нарядная девочка в белом переднике, с огромным бантом распахнула двери, назвала его фамилию, и Сергей с припухшим розовым лицом поднялся по деревянным ступеням на сцену. Он ненавидел отчего-то не одного Сапа, а весь зал, наполненный празднично одетыми преподавателями и студентами-народниками.

Сергей сыграл обработку русской песни, за ней строгую фугу Баха. Он играл, будто выполнял монотонную работу: нажимал басы и трезвучия, нанизывал ровные триоли и рассыпал арпеджио в вариациях, вёл голоса в баховской фуге — и волновался не о том, о чём обычно волнуются юные музыканты на сцене — не сбиться бы, не смандражировать, не провалиться в трудном месте, — а переживал, что все глазеют на его испорченную обувь, считают его неряхой. Он злился и представлял, что когда-нибудь отплатит своему гадкому учителю, что унизит его сильнее, чем тот унижал его. Сделавшись знаменитым музыкантом, он станет на каждом углу твердить, что Сап опасен для общества, он применяет на уроках фашистские методы, и ему нужно устроить частный Нюрнбергский процесс. Злые и справедливые эти слова появятся во всех европейских газетах, их напечатают жирными буквами на первых полосах, и преподавателю не поздоровится: его вышвырнут с работы, где сейчас уважают и ценят. Размышляя так, Сергей отыграл программу — и не помнил, как встал под аплодисменты и поклонился.

— Что это за поклон? Ты где воспитывался, в казарме? — бросил Сергею вышедший из зала Андрей Петрович, а ожидающие вызова баянисты, все в белых рубашках, уставились на однокурсника и захихикали.

Сергей вспыхнул, дождался, пока Сап уйдет в зал, и скинул незастёгнутый баян на банкетку. Баян взревел.

— Смеётесь, чистоплюи? — прорычал Сергей. — С кем один на один? — Лицо его было таким сумасшедшим, а кулаки такими белыми, что баянисты сбились в кучу, и даже самый сильный из них, татарин Рафка по кличке Челубей, не посмел отозваться.

За академический концерт ему поставили пятёрку, пусть с минусом — зато те, кто смеялся над ним, получили тройки и четвёрки. Сергей мстительно усмехнулся в их расстроенные физиономии и пообещал себе твёрдо, что играть на баяне он будет виртуозно, фантастически, будет назначать за концерты непомерные гонорары, купит себе сколько угодно туфель, и одет будет ужасно дорого, с иголочки, как и полагается настоящему артисту.

Дома Сергей снял с баяна застёжку, заиграл яростно, разворачивая мех до предела, преодолевая трудные пассажи, совершая броски-растяжки по аккордам, стараясь скользить по клавишам, словно бы их не касаясь. Занимаясь, он увлёкся — и часы пролетели незаметно, сгустились сумерки. Мать, войдя в его комнату, зажгла свет. Мальчик зажмурился, но мех не остановил.

— Ты играешь по-другому, — сказала мать с гордостью. — Гораздо лучше, чем в музыкальной школе. Но вид у тебя сердитый. Я знаю, ты много занимаешься. Странно, что твой педагог ставит тебе пятёрки с минусом. Наверное, считает, что на твёрдую пятёрку умеет только он.

— Это субъективно, — ответил модным словом Сергей и усмехнулся криво, как Сап.

На втором курсе он решил, что постиг характер учителя, что Андрей Петрович нарочно обижает и оскорбляет своих учеников — и злые, разъярённые, те забывают о волнении, играют чисто, как бы пытаясь доказать своим мастерством, что к ним надо относиться по заслугам. А те, с кем педагоги обращаются по-доброму и сюсюкают, на сцене трясутся так, что мелочь в карманах звенит. Мамы скармливают им реланиум или элениум, и они клюют носами на сцене как сонные тетери, спотыкаясь от вялости.

Сергей не поделился ни с кем своей догадкой: он теперь с трудом сходился с людьми. Да, вероятно, ученики Сапа знали этот секрет и потому между собой не общались, а холодно кивали при встрече, не прощая друг другу тайного сходства и к тому же соперничая в игре.

Друзей в училище Сергей не завёл. Сошёлся было с балалаечником и с гитаристом — но те прекратили водить с ним компанию, не поладив с Андреем Петровичем и почему-то считая Сергея его протеже; бесполезно было уверять их, что это не так. Вдобавок ходили по народному отделению слухи, что педагог-баянист презирает остальные музыкальные инструменты, говоря про балалайку: «Один палка, два струна», а гитаристов именуя пузочёсами и кабацкими кабальеро. Гитаристы, женатые парни, звали Сапа «Вторая премия»; Сергей понимал их смутно и до конца понимать не желал.