Вторая мировая война - [519]

Вечером Черчилль отправился в гости к Сталину. Он взял с собой подарок — коробку сигар. Два политика обедали вдвоем. Переводчик втайне записал их беседу. Вначале Черчилль спросил, кто мог бы наследовать Сталину? Тот не назвал имени, но сказал, что этот вопрос решен на тридцать лет вперед. Сталин был высокого мнения о генерале Маршалле и как бы к слову заметил, что в образовании русским понадобится еще много лет, чтобы сравняться с их западными партнерами. Черчилль развивал тему, которая уже поднималась: Россия должна стать морской державой. Он сравнил Россию с гигантом, у которого перехвачены ноздри — узкий выход в Черное и Балтийское моря. Он готовился поддержать Россию в пересмотре Конвенции Монтре, «выкинув из нее Японию и дав России свободный выход в Средиземное море». Речь может идти также о Кильском канале и о теплых водах Тихого океана. «Это не вид благодарности за содеянное Россией, это наша твердая политика».

Черчилль при этом сказал Сталину о чувстве «глубокого беспокойства, которое испытывают некоторые люди в отношении намерений России. Он провел линию от Нордкапа до Албании и назвал столицы стран, находящихся к востоку — в зоне влияния русских». Создается впечатление, что «Россия устремилась в западном направлении». Сталин ответил, что у него нет таких намерений. Напротив, он выводит с запада войска. «Два миллиона будут демобилизованы в течение следующих четырех месяцев. Дальнейшая демобилизация зависит лишь от работы железных дорог». Сталин извинился перед Черчиллем за то, что не поблагодарил официально Великобританию за материальную помощь в ходе войны. Это будет сделано. Курс на улучшение отношений с Западом определен тоже на тридцать лет вперед.

21 июля Трумэну сообщили, что испытания превзошли все ожидания. Утром 22 июля 1945 года к Черчиллю пришел ранний посетитель — это был американский военный министр Стимсон с потрясающим известием: в Аламогордо испытана первая атомная бомба. В радиусе одной мили все было испепелено. Премьер-министр бросился к Трумэну. У президента сидели военные. Всех занимала одна мысль: кошмар высадки на Японских островах исчезает. «До этого момента, — пишет Черчилль, — мы основывали наши идеи в отношении высадки на внутренние острова Японии на предшествующей сокрушительной бомбардировке и на десанте очень больших армий. Мы подразумевали отчаянное сопротивление японцев, сражающихся до конца с самурайской решимостью не только в местах высадок, но и в каждом окопе и пещере. У меня в сознании была картина Окинавы, где многие тысячи японцев предпочитали не сдаваться, а уничтожать себя ручными гранатами после того как их командиры торжественно совершали харакири. Сокрушить японское сопротивление посредством битвы «человек за человека» и завоевать страну метр за метром требовало потери миллиона американцев и полумиллиона британцев — или даже больше». Место этого сценария стала занимать, по новому мнению Трумэна и Черчилля, «новая картина — яркой и прекрасной она нам казалась — окончания всей войны после одного-двух страшных ударов. Я сразу же, — пишет Черчилль, — подумал о японцах, чьим мужеством я всегда восхищался, которые могут найти в этом сверхъестественном оружии извинение, которое спасет их честь и освободит их от обязательства сражаться до последнего человека».

После обеда началась очередная пленарная сессия конференции. Язык западных союзников стал заметно жестче. Черчилль тотчас же увидел перемену в Трумэне: «Это был совсем другой человек. Он указал русским на их место и в целом доминировал на заседании». Трумэн и его государственный секретарь Бирнс сошлись на том, что конференцию нужно заканчивать, что с атомной бомбой Америка уже непобедима и на Тихом океане — в боях против Японии, и повсюду. Обедая 23 июля с начальниками штабов, адмирал Канингхем отмечает состояние необыкновенного подъема Черчилля: «Он питает огромную веру в эту бомбу. Сейчас он думает, что хорошо бы русским узнать о ней, они были бы скромнее».

Между тем Сталин почти перестал скрывать свое намерение выступить против Японии. На банкете вечером он при всех официантах провозгласил тост за следующую встречу в Сеуле или Токио. Черчилль налил две рюмки коньяка и предложил ему выпить вдвоем. «Я посмотрел на него многозначительно. Мы оба осушили наши рюмки залпом и одобрительно посмотрели друг на друга. После паузы Сталин сказал: «Если для вас неприемлемо создание нами базы в Мраморном море, не могли бы мы построить базу в Дедеагаче?» Я удовлетворился таким ответом: «Я буду всегда поддерживать Россию в ее стремлении к свободе морей».

Знаменитую сцену в конце восьмого пленарного заседания Черчилль описывает так: «Мы стояли по двое и по трое прежде чем разойтись». Премьер заметил, как Трумэн подошел к Сталину и они говорили вдвоем с участием переводчиков. «Я был, возможно, в пяти ярдах и следил с пристальным интересом за этим важным разговором. Я знал, что собирается сказать президент. Было чрезвычайно важно узнать, какое впечатление это произойдет на Сталина. Я вижу эту сценку, словно она была вчера! Казалось, что он в восторге. Новая бомба! Исключительной силы! Возможно, это решающее обстоятельство по всей войне с Японией! Что за везение!» Чуть позднее, ожидая автомобиль, Черчилль подошел к Трумэну: «Как все прошло?» — спросил я. «Он не задал ни одного вопроса», — ответил президент. Из чего я заключаю, что Сталин не знает об огромном исследовательском процессе, осуществленном Соединенными Штатами и Британией».