Вторая мировая война. (Часть III, тома 5-6) - [302]

Принципиальное согласие англичан использовать это оружие было дано 4 июля — до того как состоялось испытание. Окончательное решение теперь должен был принять президент Трумэн, в руках которого находилось это оружие. Но я ни минуты не сомневался, каким будет это решение, и с тех пор я никогда не сомневался, что он был прав. Исторический факт таков — и о нем следует судить в исторической перспективе, — что решение об использовании атомной бомбы для того, чтобы вынудить Японию капитулировать, никогда даже не ставилось под сомнение. Между нами было единодушное, автоматическое, безусловное согласие, и я также никогда не слыхал ни малейшего предположения, что нам следовало бы поступить иначе.

Оказывается, американские военно-воздушные силы подготовили колоссальное наступление с помощью обычных воздушных бомбардировок японских городов и портов. Их, конечно, можно было бы разрушить в течение нескольких недель или нескольких месяцев, и трудно сказать, сколько при этом погибло бы гражданского населения. Но теперь, применив новое оружие, мы смогли бы не только разрушить города, но и спасти жизни как друзей, так и врагов.

Сложнее был вопрос о том, что сказать Сталину. Президент и я больше не считали, что нам нужна его помощь для победы над Японией. В Тегеране и Ялте он дал слово, что Советская Россия атакует Японию, как только германская армия будет побеждена, и для выполнения этого обещания уже с начала мая началась непрерывная переброска русских войск на Дальний Восток по Транссибирской железной дороге. Мы считали, что эти войска едва ли понадобятся и поэтому теперь у Сталина нет того козыря против американцев, которым он так успешно пользовался на переговорах в Ялте. Но все же он был замечательным союзником в войне против Гитлера, и мы оба считали, что его нужно информировать о новом великом факте, который сейчас определял положение, не излагая ему подробностей. Как сообщить ему эту весть? Сделать ли это письменно или устно? Сделать ли это на официальном или специальном заседании, или в ходе наших повседневных совещаний, или же после одного из таких совещаний? Президент решил выбрать последнюю возможность. «Я думаю, — сказал он, — что мне следует просто сказать ему после одного из наших заседаний, что у нас есть совершенно новый тип бомбы, нечто совсем из ряда вон выходящее, способное, по нашему мнению, оказать решающее воздействие на волю японцев продолжать войну». Я согласился с этим планом.

Тем временем продолжалось сокрушительное воздушное и морское наступление на Японию. Главными объектами наступления были остатки японского флота, ныне рассеянного и укрывшегося на островах. Один за другим обнаруживались крупные корабли, и к концу июля японский флот фактически перестал существовать.

На территории собственно Японии царил хаос, и она была на грани краха. Профессиональные дипломаты были убеждены, что только немедленная капитуляция по повелению императора может спасти Японию от полного развала, но власть все еще почти целиком находилась в руках военной клики, исполненной решимости скорее вынудить страну совершить массовое самоубийство, чем согласиться на поражение. Этих фанатиков не смущала страшная перспектива разрушения, грозившая им, и они продолжали верить в какое-то чудо, которое склонит чашу весов в их пользу.

В течение нескольких длительных бесед с президентом наедине или в присутствии его советников я обсуждал, что нам предпринять. Ранее на этой же неделе Сталин частным образом сообщил мне, что, когда его делегация уезжала из Москвы, ему вручили через японского посла никому не адресованное послание. Оно, как полагали, предназначалось либо для него, либо для президента Калинина или какого-нибудь другого члена Советского правительства и было подписано японским императором. В нем говорилось, что Япония не может согласиться на «безоговорочную капитуляцию», но она, возможно, пойдет на компромисс на других условиях. Сталин ответил, что, поскольку в послании не содержалось никаких определенных предложений, Советское правительство не может ничего предпринять. Я объяснил президенту, что Сталин не хотел сообщить об этом ему непосредственно, опасаясь, как бы тот не подумал, что русские стараются склонить его к миру. Точно так же я считал, что мы не должны говорить ничего такого, что создаст впечатление, что мы не хотим продолжать войну против Японии до тех пор, пока Соединенные Штаты будут считать это необходимым. Однако я остановился на перспективе колоссальных потерь американцев и несколько меньших потерь англичан, если мы будем навязывать японцам «безоговорочную капитуляцию». Поэтому ему следует подумать, нельзя ли выразить это каким-то иным образом, чтобы мы получили все необходимое для будущего мира и безопасности и вместе с тем создали бы для них какую-то видимость, что они спасли свою военную честь, и какую-то гарантию их национального существования после того, как они выполнят все требования, предъявленные победителем. Президент резко ответил, что после Перл-Харбора он не считает, что у японцев есть какая-то военная честь. Я возразил на это лишь, что у них есть нечто такое, ради чего столь многие из них готовы идти на верную смерть, хотя для нас это, возможно, не столь важно, как для них. После этого он заговорил вполне сочувственно и упомянул, так же как и Стимсон, о колоссальной ответственности, которая ложится на него в связи с тем, что американцам приходится проливать так много крови.