Всюду жизнь - [7]

— Катюша… милая, — говорил он, целуя так долго мучившее его недоступностью лицо.

— Ну, довольно же… Пусти меня, медведь, — прерывистым, горячим шепотом проговорила Катя, слабо отталкивая его, и они молча пошли к метро «Бауманская», но по дороге несколько раз останавливались и снова целовались, пока она тихонько не засмеялась:

— Я еще сегодня думала, что ты никогда не осмелишься меня поцеловать.

Вот те на! Что это: насмешка над его волнением? Или же упрек в робости? Федор не понимал Катю, растерялся и не нашелся, что ответить.

Когда они вышли на электрический свет, опускались по эскалатору, ехали в метро, она не смотрела на него, лицо ее было замкнутым и отчужденным, будто они и не целовались только что, а просто стоят два незнакомых, случайно оказавшихся рядом пассажира метро.

И потом, когда они уже часто виделись, он никогда не был уверен в ее чувствах, и до сих пор не понимает, зачем она встречалась с ним почти целый год.

5

Но темнота молчит. Молчат звезды. Звезды — это как Солнце, даже во много раз больше. И их не счесть. Галактик, подобных нашей, во Вселенной бесконечное количество. Федор пытается представить себе размеры Вселенной — и не может, воображение теряется, отступает перед безграничностью.

Он замечает, что среди звезд одна светящаяся точка движется.

Встречный самолет?

Нет, точка движется слишком высоко и поднимается все выше и выше в зенит. И скорость ее очень велика.

Да это же очередной спутник летит!

Создание рук человеческих — в космосе! Может быть, это пилотируемый корабль и там находятся люди?

Федора охватывает чувство гордости за человеческий гений.

Какую поистине фанатическую веру в безграничное могущество человека надо было иметь бедному глухому учителю физики в захолустной Калуге, чтобы в нищей, лапотной царской России разрабатывать проекты кораблей для завоевания космоса — и отдать этому делу всю свою жизнь!

Федор часто летал самолетом, но каждый раз его охватывало чувство необыкновенности переживаемого. Подумать только: огромную махину, десятки тонн металла, набитых сотней пассажиров, поднять выше самых высоких гор на земле и мчать со скоростью, с которой распространяется голос, гудок паровоза, — разве это не чудо?

Самолет — прекрасная вещь! Пять тысяч километров он преодолевает за шесть летных часов! А Радищев возвращался из Илимской ссылки в Москву полгода!

За иллюминатором все та же непроглядная темь, но мысль Устьянцева уносится в Сибирь. Сейчас октябрь, но, когда он уезжал оттуда, там уже была зима, лежал снег, до весны отрезавший родной поселок от всего мира.

Поразительна и необъяснима привязанность человека к своей родине!

Трудным было детство Федора в далеком таежном поселке лесорубов. Юношей, уезжая оттуда, он даже дал себе слово никогда не возвращаться, а вот не может покинуть родные края: с годами в нем все крепнет чувство великой сыновней любви, которое нерасторжимо соединяет человека с землей, где он родился.

Глава вторая

1

Когда Устьянцев вспоминал родину, в нем всегда возникал призывный голос тайги — глухой, слитный шум ветра в соснах, похожий на неумолчный гул бегущей по речным камням воды.

Этот голос не всегда был одинаковым, он менялся с временами года.

Зимой, когда над огромными, занесенными снегами пространствами с яростным бесовским воем вздымаются и кружатся косматые вихри метели, сосны испуганно качаются, сталкиваясь вершинами, с пушечной пальбой лопаются заледеневшие стволы, деревья стонут и кричат от стужи и боли, их голоса сливаются в тяжелое, надрывное завывание.

В летний шум сосен, похожий на мягкий, свистящий шелест рассекающих воздух птичьих крыльев, вплетается более высокая по тону песня берез, осин, тальника — живой, радостный, как беззаботный детский смех, лепет трепещущих и сверкающих на солнце листьев.

Тайга с обеих сторон обнимает берега большой сибирской реки Студеной. Там, где в Студеную впадает быстрая шумная горная речка Говоруха, на крутояре беспорядочно разбросаны несколько десятков потемневших от времени бревенчатых изб под тесовыми кровлями, испятнанными желто-зеленым лишайником.

Это поселок лесорубов Улянтах.

Когда-то на этом месте было эвенкийское стойбище, которое и дало название поселку. Эвенки давно ушли со своими стадами оленей на север, а на месте стойбища лет двести назад первые русские поселенцы срубили деревню, которая не раз дотла сгорала, снова отстраивалась, безлюдела в худые, неурожайные годы и в эпидемии чумы и черной оспы и снова заселялась. Поэтому дома в поселке были разных времен постройки, разного вида, стояли они там, где казалось удобным их хозяевам. Деревенские разводили скот, сеяли рожь, ловили рыбу, белковали, били кедровую шишку.

А после войны здесь открыли лесоучасток леспромхоза. Появилось много пришлых людей, самоходов и вербованных, для них построили деревянный барак.

Изба, где родился и вырос Федор, по сибирскому обычаю была срублена из толстых бревен лиственницы, не поддающейся гниению. Он до сих пор помнит отдающий лесной живицей запах стен родного дома, к которому примешивались запахи поставленного для хлеба кислого теста, щей из квашеной капусты, жарко горящих в печи смолистых сосновых дров и дегтя от конской сбруи, хранившейся в сенях.