Всяческие истории, или черт знает что - [51]

Бенц проводил их проклятиями; ландъегерь же сказал, что давненько не приходилось ему бывать в столь жуткой дыре, и общине следовало бы заняться этим, а детей препоручить заботе порядочных людей, чтобы они, по крайней мере, научились какому-нибудь ремеслу; а то ведь выйдут из них проходимцы. Что отец, что мать, да и старшие дети давно уж были ему известны. Да уж пытались, ответил один из спутников, и на последнем собрании говорили об этом. Но кто-то заявил, что это глупо. Так что решили, кабы чего не вышло, просто вносить за них налог на дом — это всего двенадцать-пятнадцать крон, а воруют они чаще всего в других общинах или у всякого отребья; кое-что перепадает и от господских щедрот. Если же лишить их домашнего хозяйства, каждый из детей обойдется общине, по меньшей мере, в десять крон. А еще ведь старик и старуха! Кроме того, если передавать средства ребенку, то нужно сначала заложить сто крон в депозит общины, а тут у всех рыльце в пушку. Кто доверит сегодня общине кубышку, смело может с ней распрощаться. Кабаки и постоялые дворы развращают людей, сотни тысяч франков уходят на налоги, а общине приходится потом содержать бедняков, а если начнут возражать, в одном месте им вовсе не дадут ответа, а в другом обругают, что поиздержались. Так он сказал, и все согласились.

«Неправильно все это», — сказал ландъегерь. «Как ни крути, — заметил другой, — а выкручиваться общине предстоит самостоятельно».

Как раз в тот момент, когда Бенц кричал громче всего, а мужчины обыскивали дом, вернулась Мэди. Момент она выбрала самый подходящий. В гневе Бенц забыл про побои и не заметил ее состояния, а может, она и протрезвела по дороге. Разве что старший сын напустился на нее, что они все едва не умерли с голоду, и уж в другой раз пусть приходит домой пораньше, он не обязан хозяйством заниматься.

Младшие же, поскольку самый маленький отчаянно визжал, получили каждый по затрещине, но за дело ли? Разве не те были виноваты, кто доверил им малыша и побежал развлекаться? Хуже всего пришлось, однако, дочерям, когда те показали добытую ими милостыню, подкрепиться которой рассчитывали все домочадцы. Но принесли они только хлеб, да еще и черствый, да еще кое-что по мелочи.

Они должны были выложить на стол кройцеры, но таких не было, должны были показать наворованное, но у них не было ровным счетом ничего. Несколько кройцеров им, может, и дали — пока одна побиралась под окнами, другой полагалось шнырять по задворкам, что она и делала не без успеха. Но почему бы им не подумать о себе? Кройцеры они отдали за пряники и орехи; все, что подтибрили, сбыли старьевщице, которая охотно скупала краденое, потому что платила недорого, а потом перепродавала с выгодой, перебиваясь домашним шнапсом и кусочком колбасы. Так почему бы им не порадовать себя, добывая пропитание всем остальным? Когда они отправились домой, у них еще было несколько кройцеров, но тут младшей, что была посмелей, пришло на ум, что лучше бы припрятать деньги на следующий раз, — они ведь могут сказать, будто все ушли на ярмарку, а потому прибрали все до последней монетки и не дали ни кройцера. Старшей дочери эта идея приглянулась, сказано — сделано. Это они и пытались растолковать теперь родственникам. Яростнее прочих ругался на них старший брат, он-де больше всего работал и меньше всего получил. Впрочем, объяснение это никого не насытило, от затрещин девочек не уберегло, так что в итоге они схоронились в своем тряпье на печи. Бенц порывался уйти, но Мэди его не отпускала, а старший сын хотел пойти с отцом. И только когда Бенц на обоих прикрикнул да еще пригрозил побоями, удалось ему выбраться из дома. Повернулся он ко всем своим бедам спиной и пошел навстречу новым. Мэди ворчала, старший сын вымещал гнев на братьях, пока и на них не снизошел сон. Изо всех углов раздавался теперь храп, а вместе с ним и отчаянный плач несчастного младенца — единственного во всем доме невинного существа, до которого никому не было дела и которому сломанная ключица, чего, опять же, никто не заметил, никак не давала уснуть.

Так завершился этот день, ужасный плод растраченной, принесенной в жертву греху юности.

А каковы будут ужасные плоды непонятого гуманизма и превратно истолкованных либеральных идей, прочтем через несколько лет в протоколах суда.

ПРИЯТНЫЙ СЮРПРИЗ

«Ах, ах, ах!» — раздалось из самого темного угла кабачка, а вдобавок еще и словно конь фыркнул, что мучается желудком. Но то был не конь и даже не верблюд, то был человек с изношенным лицом и в еще более поношенной одежде, волосы же у него были зачесаны на сторону по самой последней моде, а шпоры у него были на сапогах такие, как у многих писарей, и не мудрено — очень удобно бывает вытянуть под столом ноги. Вязавшая у окна в благостном расположении духа женщина обернулась и спросила: «Что такое, племянник? Что-то ты бледный, не желаешь ли стаканчик можжевеловой?»

«Ах, ах, ах!» — только и ответил тот. Тогда женщина встала и сказала участливо: «Фритц, ты что, заболел?» «Нет, пока нет, — ответил Фритц, — но уж лучше бы мне умереть, а если бы вешаться не было так больно и долго, так повесился бы уже сегодня». «Ха, ха! — рассмеялась тетушка и сказала: — Ты и повесишься? Да где ж это видано, чтобы писари вешались!» «Смейтесь-смейтесь, тетушка! — ответил Фритц. — А вот набраться бы духу, так и повесился бы, несчастный. Денег нет, в кредит никто не отпускает, работать я не люблю, воровство не по мне, пробовал обманывать, да никто мне не верит, думал жениться, да ни одной я не по сердцу; что еще остается? Есть ведь что-то надо, да и без выпивки тяжеловато приходится».