Вся правда обо мне - [41]
Когда трудно было признать действительность, вместо того чтобы разобраться в определениях идеального и хорошего, я продолжала гонку. Неслась вперед. Прыгала, как хомяк, в свое колесо и пыталась заполнить пустоту, делая все больше и стремясь выполнить это идеально. В процессе подергивалось дымкой то, что я чрезвычайно ясно вижу сейчас: я уже была достаточно хороша. Вы уже достаточно хороши. Достаточность дана нам от рождения. Мы всегда были и остаемся достаточными.
Достаточность всегда рядом, она лишь ждет, что вы признаете ее. Сделаете паузу в бесконечной погоне за недостижимыми идеалами и полюбопытствуете: если бы я верил, будто уже достаточно хорош, что произошло бы? что изменилось бы? что я тогда сделал бы? как начал бы выражать себя? по какой дороге пошел? если бы принял хаос и безудержность жизни, кем стал бы?
Вы достаточно хороши. Пусть эти три слова станут ярким светом посреди самых темных дней вашей жизни.
Вы.
Достаточно.
Хороши.
Часть третья: союз
Знакомьтесь: мудрость
К этому моменту мы как следует разобрались с Любопытством – смелой, пытливой, сочувствующей частью себя, которая ведет нас сквозь предубеждения Тревоги, дабы раскрыть внутреннюю суть и понять, что мы способны принести в этот мир. Когда мы учимся принимать свои эмоции, быть добрыми по отношению к себе и руководствоваться скорее Любопытством, чем Тревогой, начинаем слышать другой голос – это говорит Мудрость.
Мудрость – та наша часть, что видит ценность грандиозных планов Любопытства глазами более бдительной и осторожной Тревоги. Мудрость умеет прислушиваться к Тревоге, не паникуя, присматриваясь одновременно к тому, куда указывает Любопытство. Мудрость знает: существует не или/или, не верное или ошибочное, не плохое или хорошее – есть и то и другое. Нужно принимать обе стороны. Уважать столь непохожие, противоречивые части нас самих. Тревога без Любопытства парализует, отравляет, лишает продуктивности, а Любопытство без Тревоги чревато импульсивностью, чрезмерной активностью и перегруженностью. Тут-то и требуется Мудрость. Когда Мудрость правит бал, Тревога и Любопытство уважают друг друга, выступают союзниками и движутся рука об руку в направлении правды и гармонии. Это называется Союзом.
Когда существует Союз, мы приглашаем страх, грусть, горе, стыд, радость, разбитое сердце, уязвимость и ощущение никчемности сесть за один стол. Мы призываем все части себя – те, что отрицали, подавляли, игнорировали, – проявиться и присоединиться к нам. Не для того чтобы «починить их», или «улучшить», или «преодолеть», а чтобы признать и принять со всей любовью такими, какие они есть: ипостасями нашей индивидуальности. Тогда нам будут доступны творчество, сопричастность, жизненная сила, изобилие. В этот момент мы способны на свершения, установление глубочайших связей, получение полезнейшего опыта. Мы возвращаемся домой – к себе.
«Я дома». Знакомьтесь: цельность
Через много лет после смерти отца, в возрасте далеко за двадцать, я нашла письмо, адресованное мне, когда я была еще ребенком. Мы с мамой перебирали старые вещи, когда на глаза попался детский альбом. Внутри были записи о радостных событиях, которые мама фиксировала месяц за месяцем, свидетельства моих неустанных попыток сбросить с себя одежду и, конечно, первое слово: «Па-па». Ясное дело, по поводу последнего мама не испытала никакого восторга, поскольку сразу за «па-па» следовало ее «Фу!:(».
Когда мы рядышком уселись на полу, смеясь до слез, я перевернула страницу и обнаружила нечто неожиданное: письмо от отца. Держа его в руках, ощутила необычайную радость, восторг и одновременно такую тоску, которые трудно описать. Этот рукописный текст на высохшем листке словно перенес меня в то время, когда отец писал его, – и я смогла прикоснуться к его душе.
Я поглощала текст, точно голодное животное, которое не ело месяцами. Обдумывала все предложения, каждое слово, надеясь, что, разобрав письмо на части, смогу заново собрать образ отца в сердце. Читая совет «всегда быть собой, а не тем, кем хотели бы видеть меня другие», я почувствовала, как по спине побежали мурашки, – казалось, папа понимал меня, хотя едва знал. Слова о том, что он будет любить меня, несмотря ни на что, создали ощущение, что отец знал горькую правду: я прочту эти строки, когда его уже не будет.
Перечитав письмо вдоль и поперек, я прижала его к себе, точно в первый и в последний раз обнимала отца. Это было единственное осязаемое воспоминание о папе. Единственное выражение того, что он собой представлял и кем надеялся остаться для меня. Многие годы своей юности я воображала, каким бы он был, чему научил бы меня, как общался бы с моими возлюбленными, что сказал бы в день моей свадьбы. И вот я держала в руках частицу его. Я держала частицу
