Вся правда о Русских: два народа - [118]

Последние московиты исчезли не сразу после Петра, даже не в эпоху Александра I. Вот они, на фотографиях 1930-х годов — выглядывают из теплушек, тянутся унылыми колоннами спецпереселенцев, с упорством стихии пашут и собирают урожай. Те, кому больше других повезло, уже бегут с тачками, ворочают ломами на строительстве очередного «города-сада», сидят за рулями тракторов… Но стоп! Эти, на стройках и за рулями — уже не совсем московиты. Они одновременно последние московиты, туземцы, и первые в своих семьях русские европейцы. И первые советские люди.

Между нами говоря, эти приспособившиеся, уцелевшие — как раз лучшие из русских туземцев, носители самых ценных человеческих качеств.

Люди бежали в города не потому, что долго выбирали между туземной и европейской цивилизацией и пришли к выводу: европейская лучше. Они — вовсе не идейные эмигранты, уходящие из принципа. Из деревень бежали ровно потому, что в деревне вполне реально можно было умереть от голода. Люди прибивались на стройки века ровно потому, что там можно было прокормиться самим и прокормить семьи.

Оставались те, кого никакие катаклизмы не в состоянии были стронуть с места: самые слабые телом, а чаще — душой, самые неуверенные в себе и боящиеся перемен. Каждый выплеск урбанизации — добровольной или насильственной — выбрасывал из деревень людей с самой лучшей генетикой.

Судьба этих европейцев поневоле — судьба эмигрантов первого поколения: зацепиться любой ценой. Когда главное — выжить, прокормиться, уцелеть, вырастить детей.

Конечно, некоторые погибли в новом для них мире русской Европы — и физически, и духовно. Не случайно же кумиром уголовников и деклассированных элементов стал «последний певец деревни», а также певец пьянства, разврата, душевного раздрызга — Сергей Есенин. То есть выбор Есенина — тоже выбор своего рода, и какая-то часть бежавших в города туземцев погибала вполне по-есенински, пополняя собой ряды бродяг и уголовных. Но это были тоже не самые лучшие, в том числе и не самые сильные из раскрестьяненных. Невелика честь — удариться в запой на «московских изогнутых улицах» и в пьяном угаре хныкать про свою любовь к маме (давно променянной на проституток).

Что характерно, большинство вчерашних крестьян — приспособилось.

К тому же проблемы Есенина — для сытых. Он-то, наш «последний певец деревни», зарабатывал на хлеб, не таская тачку.

Тот, кто по 12 часов в день возил тачку с гравием, вколачивал в болотистый грунт сваи, носил на себе камни и кирпичи, не имел времени оплакивать гибель патриархального уклада. Многие из этих людей имели свою квалификацию… Но это была квалификация крестьянская, деревенская, совершенно не нужная в индустриальном труде. Мастер, отлично умевший починить, сделать, нагрузить телегу, таскал мешки со строительным мусором. Прекрасный хозяин, умевший лучше других определить время посева и уборки урожая, отлично лечивший скотину, в лучшем случае штукатурил.

Для этих людей — как для переселенцев XIX века в Америку! — работа на станке была уже верхом счастья, труд шофера — дорогой в поднебесье.

Становясь квалифицированными рабочими, вчерашние крестьяне получали квартиры или строили себе дома в городах, и они ценили это свое положение. А дети многих из них сделали следующий шаг — в интеллигенцию.

Если из деревни бежал молодой парень, на «стройке века» ему порой удавалось получить направление на учебу, сделаться инженером. Тогда он за считанные годы входил в совершенно другой мир. Служба в армии открывала дорогу к производству в офицеры, опять же к образованию.

Так лучшие из крестьян откалывались от народа русских туземцев все полвека его гибели, с 1929 года по начало 1980-х.

Убийство памяти

В первые десятилетия Советской власти шло последовательное уничтожение и расточение всего, что хоть как-то связано с русскими туземцами. Всей архитектуры, всей их материальной культуры, всей памяти, какими они были.

То есть до середины 1930-х все русское вообще считалось невыразимо отвратительным и мерзким. Еще в 1934 году, взрывая храм Христа Спасителя, Лазарь Каганович произнес «историческое»:

— Задерем подол Матушке-России.

Но памятники, отражавшие жизнь интеллигентской России XIX века, стали сохранять, музеефицировать, спасать от неизбежной гибели почти сразу. Особенно все хоть как-то связанное с «освободительным движением»: от усадеб народовольцев и до печатной машины, на которой печаталась «Искра».

А вот музеефикация старинных церквей, зодчества Московской эпохи началась только в конце 1950-х, — во многом для иностранных туристов. Долгое время музеефицировали только старинную «простонародную» архитектуру: в «Славицу» под Новгородом, в Суздальский музей деревянного зодчества брали только образцы архитектуры XVI–XVII веков. Крестьянские избы XVIII, XIX веков появились там очень недавно. И это — только отдельные образцы, которые выделяются именно своим искусством, исключительными художественными достоинствами.

В СССР всегда подчеркивался «народный» характер Советской власти, ее любовь к «простому человеку». Но удивительным образом мир простонародья-то вовсе и не считался достойным памяти.