Вся моя жизнь - [68]
Рассказ Шелла о том, с каким явным самодовольством высшие американские военные чины восторгались разрушительным эффектом массированной атаки в ходе операции “Сидар-Фолс”, нимало не волнуясь о судьбе мирных граждан, поверг меня в шок. Один сержант в ответ на вопрос Шелла о потерях среди населения сказал: “Да не всё равно? Там же одни вьетнамцы”.
Я закрыла книгу. Какие-то мои нравственные устои оказались подорваны, мне всю душу разворотило. Не понимаю, как я умудрялась до сих пор четко выражать свое естественное для человека с либеральными взглядами неприятие войны и не вдаваться в подробности той войны, что идет во Вьетнаме.
Мне было очень паршиво. Я осознавала себя, в частности, гражданкой страны, которая при всех внутренних противоречиях олицетворяла собой нравственную целостность, справедливость и стремление к миру. Мой отец воевал в Тихом океане, и, когда он вернулся домой с “Бронзовой звездой”, меня переполняла гордость. Наш гимн я пела иногда со слезами на глазах. В 1959 году я участвовала в программе рекрутинга в армию. Я верила. Читая “Деревню Бенсук” Шелла, я как американка почувствовала себя преданной, и сила моей обиды была пропорциональна убежденности в абсолютной правоте всех миссий США. Я стала рассказывать всем вокруг о своих открытиях и была крайне удивлена реакцией собеседников, в том числе Вадима, – дескать, это всем давно известно, что ты так переполошилась? Я никак не могла взять в толк, почему они ничего не предпринимали, если всё знали. Но они были французами. Они свою войну во Вьетнаме прекратили. Теперь надо было остановить войну нам, американцам.
Я принялась читать дальше – например, отчеты Международного военного трибунала – и задумалась о том, почему я сама раньше не интересовалась этими вопросами и ничего не предпринимала. Я не ленива и достаточно любознательна. Думаю, так мне было удобнее – и не в физическом плане. Я имею в виду комфорт неведения. Если вы узнаёте какую-то неудобную правду, вам становится некомфортно, и вы вынуждены что-то делать. Конечно, кто-то видит и отворачивается, но в таком случае человек становится соучастником преступления. Бертольд Брехт написал в пьесе “Жизнь Галилея”: “Тот, кто не знает, – невежда. Тот, кто знает и молчит, – подлец”. Назовите меня кем угодно, но подлость мне не свойственна.
После того как я столько узнала, мне хотелось что-то предпринять, но что именно – неизвестно. Я понимала – хотя не отдавала себе в этом отчета, – что любые мои действия в этом направлении приведут к необходимости уйти от Вадима, но этого я не могла себе представить. Кто я буду без него? Я решила посоветоваться с Симоной Синьоре.
Она встретила меня у дверей их с Ивом Монтаном чудесного дома в предместье Парижа. По ее лицу было ясно, что она ждала моего визита. Несмотря на мою безалаберную жизнь, она почему-то верила, что рано или поздно в моих поступках проявятся унаследованные от папы черты характера, которые она видела в героях его фильмов и которые ей так нравились. Иногда я замечала обращенный в мою сторону ее задумчивый взгляд, так что мне даже хотелось обернуться и посмотреть, кого это она там увидела – уж точно не меня. Она была терпелива со мной, никогда не давила на меня и не пыталась обратить в свою веру, только обращала мое внимание на какие-то факты, поэтому я испытывала доверие к ней.
Симона принесла бутылку “Каберне” и тарелку с сыром, и мы уютно устроились под зеленым навесом на задней террасе.
– Хорошо, что ты прочла Шелла. Это очень важно, – сказала она.
Сама она прочла эту книгу еще год назад, когда ее печатали отрывками в журнале The New Yorker. Я спросила, удивило ли ее прочитанное.
– И да, и нет, – ответила Симона. – Одно время мы слышали что-то о ваших “стратегических деревнях” и bombardementes de saturation[35], но без таких подробностей. Меня удивили именно детали. Но учти: мы, французы, были там до вас, и французские колониалисты относились к вьетнамцам в точности так, как американцы в книжке Шелла, – с пренебрежением, будто они и не люди вовсе. Разница лишь в том, что мы могли этого не скрывать. Не забудь: в те времена многие одобряли колониализм, а у вас людям необходимо было верить, что их позвали защищать демократию.
Она взглянула на меня, слегка наклонив голову, словно хотела сказать: “Кого они обманывают?”
– То есть как это, Симона? – спросила я, хотя мне было стыдно признаваться в своей серости.
– Прежде всего, Джейн, надо понимать, что в конце Второй мировой войны, когда Франции пришлось воевать за то, чтобы Вьетнам остался ее колонией, именно ваша страна оплатила львиную долю военных расходов. C’etait monstrueux, n’est-ce pas?[36] Казалось бы, Штаты должны выступать за независимость, а не за колониализм.
– Я этого не знала, – тихо сказала я.
– Да. Сами французы не победили бы, а колониализм – это отвратительно, Джейн.
Она рассказала мне о том, как французы управляли вьетнамской экономикой ради собственной наживы, как позволяли учиться лишь немногим, а большинство вьетнамцев оставались неграмотными, как воспитывали из местных карьеристов, членов высшего вьетнамского сословия, послушных чиновников, как давали привилегии за переход в католичество.
