Вся моя жизнь - [66]

Что-то должно было вот-вот произойти, и мне необходимо было хорошенько обо всём подумать и почувствовать, что у меня есть цель. Съемки “Барбареллы” в то время, когда мир переживал столь глубокие потрясения, еще больше усугубили внутренний дискомфорт. Кто я? Чего хочу от жизни? Я сама ношу в себе жизнь – что это означает для меня?

От перемен всегда ждешь чего-то для себя, и я имела свой предельно простой корыстный интерес – мне хотелось стать лучше. Садовод мог бы сформулировать это так: семена добра в моем представлении были собраны и посеяны еще в ту пору, когда я увидала первые папины фильмы – “Гроздья гнева”, “Случай в Окс-Боу”, “Молодой мистер Линкольн”. Тридцать лет эти семена оставались в состоянии покоя, а теперь вот-вот должны были дать ростки. В тот урожайный 1968 год моя беременность послужила для них плодородной почвой.

Поначалу я узрела в своей беременности доказательство того, что я женщина (следовательно, такая же, как моя мать), и ужаснулась, но со временем страх уступил место какому-то странному умиротворению. Умиротворение – не то состояние, к которому я привыкла. Возможно, связанные с беременностью гормоны подавили преследовавшую меня всю жизнь склонность к депрессии. Но я думаю, за этим крылось нечто большее. Видимо, когда я взглянула в лицо охватившему меня на первых неделях страху и назвала его своим именем, начался процесс исцеления – осознания на физиологическом уровне моей принадлежности к женскому полу. В моих несчастных половых органах произошло то же самое, что и у тысяч других женщин. Я зачала. В известном смысле какая-то древняя, первичная пуповина связала меня со всеми женщинами минувших, нынешнего и грядущих веков, с женской сущностью, и впервые с подросткового возраста женщины стали интересовать меня больше, чем мужчины, и я предпочитала общаться не с мужчинами, а с женщинами. На самом деле за девять месяцев беременности я впервые с тех пор, как вышла из детского возраста, ощутила себя в своем собственном теле. Мне не удастся сохранить эту целостность после родов, но позже, когда начнется мой третий акт, я вновь верну себе это ощущение.

Я никогда не просиживала подолгу перед телевизором и не следила, как многие американцы, за ходом вьетнамской войны из своей гостиной. Степень моей осведомленности в этом вопросе позволяла мне блаженно верить в обоснованность войны, пусть не столь справедливой, как война моего отца, и неоднозначной, как корейская война. Но в первые три месяца 1968 года, которые я провела в кровати из-за угрозы выкидыша, мое мнение изменилось. Французские телеканалы показывали картинки разрушений после бомбежек – американские бомбардировщики, возвращаясь на базу, сбрасывали неизрасходованные снаряды и иногда попадали в школы, больницы, церкви. Я была ошеломлена.

Затем, в начале января, во время праздника Тет (Нового года по лунному календарю) Северный Вьетнам и Вьетконг провели в главных городах Южного Вьетнама серию хорошо спланированных атак. Это был шок. Эти выступления были организованы так, что США и наши союзники даже не подозревали об их подготовке, – стало быть, те, кого мы называли врагами, окружали нас повсюду. Глядя на штурм американского посольства, я подумала, что все жители Сайгона – лавочники, уличные торговцы, фермеры, прачки – должны были быть заодно с вьетконговцами. Впоследствии выяснилось, что оружие и боеприпасы ввозили в город тайно в корзинах с цветами и бельем. Уверения главнокомандующего американской армией во Вьетнаме генерала Уильяма Уэстморленда о скором окончании войны и “свете в конце туннеля” на фоне последних телевизионных репортажей звучали просто абсурдно. После четырех лет боевых действий мы, якобы обладавшие самым мощным военным потенциалом в мире, настолько сдали позиции, что противник смог атаковать нас в нашем собственном посольстве.

Эти картинки имели разрушающий психологический эффект. Всё перевернулось с ног на голову. На чьей стороне сила? Что значит “военная мощь”? Кто мы, американцы, такие? Лежа в кровати и сокрушаясь об увиденном, я вспомнила одно утро в Сен-Тропе. Мы с Вадимом мирно завтракали на балконе нашего номера в отеле “Таити”; он развернул газету.

– Ce n’est pas possible! Mais ils sont fous ou quoi?[33] – воскликнул он, хлопнув рукой по первой странице. – Полюбуйся на это. Ваш Конгресс рехнулся, не иначе!

Заголовки всех французских газет за 8 августа 1964 года кричали о том, что американский Конгресс принял Тонкинскую резолюцию. Это давало президенту Джонсону право начать бомбить Северный Вьетнам.

– Никаким способом вам не выиграть войну! – добавил Вадим с несвойственной ему горячностью.

Я хотела спросить: “А где этот Вьетнам?” – но устыдилась. Не понимала я и того, почему он решил, что США не смогут победить, и мне захотелось уйти в оборону. “Завидуешь”, – подумала я. Только потому, что Франция проиграла…

Теперь, после устрашающих событий 1968 года и Тетского наступления, мне стало ясно, что Вадим был прав. Но как могли Соединенные Штаты проиграть войну такой маленькой стране? И если французский кинорежиссер еще в 1964 году мог предсказать наше поражение, почему американское правительство так ошибалось? Лишь через четыре года я наконец поняла, почему Вадим был абсолютно в этом уверен, и еще через несколько лет начала разбираться в самой волнующей проблеме – почему администрации пятерых президентов, от Трумэна до Никсона,