Вся Ле Гуин. Роканнон - [9]

Его спутники привели его в какое-то здание и в комнату, которая, как они объяснили, была «его».

Комната была большая, длиной примерно десять метров и, очевидно, это была общая комната отдыха, потому что в ней не было ни перегородок, ни спальных помостов; эти трое мужчин, которые все еще здесь, должно быть, его соседи по комнате. Это была очень красивая комната отдыха: одна стена представляла собой сплошной ряд окон, каждое отделялось от соседнего тонкой, стройной колонной, поднимавшейся, подобно дереву, и завершавшейся двойной аркой. На полу лежал темно-красный ковер, а в дальнем конце комнаты в открытом очаге горел огонь. Шевек прошел по комнате и остановился перед огнем. Он никогда раньше не видел, чтобы топили деревьями, но был уже не в состоянии удивляться. Он протянул руки к приятному теплу и сел у очага на скамью из полированного мрамора.

Самый молодой из пришедших с ним сел по другую сторону очага. Остальные двое все еще разговаривали. Они говорили о физике, но Шевек не пытался понять, что они говорят. Молодой человек негромко сказал:

— Хотел бы я знать, что вы сейчас чувствуете, д-р Шевек.

Шевек вытянул ноги и наклонился, чтобы тепло от огня попадало ему на шею.

— Я чувствую тяжесть.

— Тяжесть?

— Может быть, притяжение. Или я устал.

Он посмотрел на своего собеседника, но сквозь отблеск пламени очага лицо его было видно нечетко, лишь сверкала золотая цепочка, да глубоким цветом рубина алела мантия.

— Я не знаю вашего имени.

— Саио Паэ.

— Ах, да, Паэ. Я знаю ваши статьи о Парадоксе.

Он ронял слова тяжело, сонно.

— Здесь должен быть бар, в комнатах для членов Факультета всегда есть шкафчик с напитками. Хотите чего-нибудь выпить?

— Воды, да.

Молодой человек принес стакан воды. остальные двое тоже подошли к очагу. Шевек жадно выпил воду и сел, глядя на стакан в своей руке, хрупкую, изящной формы вещицу, на золотой каемке которой играл отблеск огня. Он ощущал, что эти трое сидят или стоят рядом с ним, ощущал их отношение — покровительственное, почтительное, собственническое.

Подняв глаза, он обвел взглядом их лица, одно за другим. Все они смотрели на него и чего-то ждали.

— Ну, вот, вы получили меня, — сказал он. Он улыбнулся. — Вы получили своего анархиста. Что вы собираетесь с ним делать?

Глава вторая. АНАРРЕС

В белой стене — квадратное окно. В окне — ясное, голое небо. В центре неба — солнце.

В комнате — одиннадцать младенцев, большинство из них рассажено по-двое или по-трое в большие стеганные манежи-кроватки и шумно и суетливо укладывается спать. На свободе оставалось только двое самых старших: один, толстый, живой, разбирает игрушку, второй, тощий, сидит на полу в квадрате желтого солнечного света и с тупо-серьезным выражением лица скользит взглядом вверх по солнечному лучу. В передней комнате воспитательница, одноглазая седая женщина, беседует с высоким, печальным тридцатилетним мужчиной.

— Матери дали назначение в Аббенай, — говорит мужчина. — Она хочет, чтобы он остался здесь.

— Значит, оставить его в яслях круглосуточно, Палат?

— Да. Я опять перееду в общагу.

— Не беспокойтесь, он здесь всех знает! Но ведь РРС (Управление Распределения Рабочей Силы), конечно, скоро и тебя направит туда же, где Рулаг? Раз вы — партнеры, и оба инженеры…

— Да, но она… Понимаешь, на нее дал запрос Центральный Технический Институт. А я не настолько хороший инженер. Рулаг предстоит очень важная работа.

Воспитательница кивнула и вздохнула.

— И все равно…! — сказала она энергично, а больше не сказала ничего.

Отец смотрел на тощего малыша, который так заинтересовался солнечным лучом, что не замечал его присутствия в передней комнате. Толстый малыш в это время направился к тощему, быстро, хотя и довольно странной, приседающей походкой, причиной которой был намокший и провисший подгузник. Он подошел не то от скуки, не то по природной общительности, но, оказавшись в солнечном квадрате, заметил, что тут тепло. Он тяжело плюхнулся рядом с тощим, оттеснив его в тень.

На лице тощего выражение незамутненного восторга сменилось гримасой ярости. Он толкнул толстого, крича: «Уди!»

Сразу же подбежала воспитательница. Она заступилась за толстого:

— Шев, нельзя толкать других людей.

Тощий малыш поднялся на ноги. На его лице пылали солнце и гнев. С него начал сваливаться подгузник.

— Мое! — сказал он высоким, звенящим голосом. — Мое солнышко!

— Оно не твое, — сказала одноглазая с той кротостью, которую дает абсолютная уверенность в своей правоте. — «Твоего» не бывает. Все — чтобы пользоваться. Чтобы делиться. Если не хочешь делиться, значит, не можешь и пользоваться. — И она добрыми, не преклонными руками подняла тощего малыша и пересадила его из солнечного квадрата в сторону. Толстый малыш сидел и безразлично таращил глаза. Тощий весь, затрясся, завизжал: «Мое солнышко!» — и залился слезами ярости.

Отец взял его на руки и прижал к себе.

— Ну, полно, Шев, не надо. Ты же знаешь — иметь нельзя. Ну, чего ты?

Голос у него был тихий, ласковый и дрожал, словно он сам вот-вот заплачет. Худой, длинный, легкий ребенок у него на руках отчаянно рыдал.

— Некоторые просто не умеют легко относиться к жизни, — сказала одноглазая, сочувственно глядя на них.