Встретимся на высоте - [43]

Проснулась Натка внезапно. Ее бил озноб, болели горло и голова. Натянув до подбородка тулуп, Натка приподняла голову. На улице творилось страшное, так что она не могла даже рассмотреть ель под окном. Вьюга злилась пуще прежнего: верещала, выла, царапала стекла.

Голова Натки закружилась, перед глазами поплыл ярко-малиновый, как зловещая вечерняя заря, туман, и она стала погружаться куда-то глубоко-глубоко.

Это был сон, а вроде и не сон. Она слышала, как вздыхала баба Настя, как неизвестно почему оказавшаяся здесь Клавдя надоедливо расспрашивала бабу Настю, когда Баянов наряжал мать.

— Днем или утром? — слышала Натка Клавдин голос. — Уехали днем или утром? Во что были одеты? Во что были одеты?..

Потом она проснулась от собственного крика. А почему закричала, не помнила, забыла, едва открыла глаза.

В избе стояла белесая сутемень. Сквозь жаркое марево перед глазами она увидела бледное лицо Тоньки, ее сутуло сгорбленную над ней, застывшую фигуру.

— Тихо. Не кричи, — сказала Тонька. — Народ перепугаешь. — Говорила она как-то странно. Слова из нее вылетали как бы толчками, с трудом продираясь через какую-то преграду. Тонька сообщила, что в починке никто не спит, ищут Паньку. Бьют в набат и стреляют за деревней из ружей.

— Только попусту. Герка… Ого-го как бегает. На станции уже, — все так же с усилием выдавила Тонька.

Натка поняла. Панька уехал на Герке, потому что они с Вовкой давно собирались удрать на фронт.

Потом Тонька почему-то заговорила голосом Лизы-быргуши. Потом голосом бабы Насти, опять Лизы. Натка удивилась и не заметила, куда исчезла Тонька. Остались только голоса.

— Вот Лиза видела. Скакал по башкирской дороге, — объясняла кому-то баба Настя бормотание дурочки.

— На серой в яблоках? — переспросила Оня-конюшиха.

— На серой в яблоках.

Вдруг наступила томительная тишина. И чей-то незнакомый голос четко произнес:

— Не дошел до конного. В сугробе увяз. Ослаб совсем. Сам впроголодь жил, а картошку коням скармливал. Нес последние полведра.

— Кто нес? — хотела узнать Натка. И еще ей хотелось сказать, что не мог Панька скакать по башкирской дороге, если он подался на фронт. Но не сказала, потому что от слабости не могла пошевелить языком. И под всхлипы, вой и свист метели она снова куда-то провалилась.

Когда Натка пришла в себя, в избе было светло и очень шумно, как на перемене в школе. Возбужденно и все сразу гомонили женщины. Несколько раз упомянули фамилию Баянова. Сквозь общий гвалт пробился мужской голос.

— Да вы что, бабы?.. — узнала Натка голос Баянова. — В своем уме или впрямь рехнулись!..

Несколько раз хлопнула дверь, и в избе стало тихо.

И тут Натка услышала чье-то тяжелое дыхание. Держась за заборку, подвинулась к краю печи и заглянула в горницу.

На длинном бабушкином сундуке лежала мать. Глаза ее были закрыты, лицо потемнело и заострилось. Она тяжело и часто дышала. Щеки и нос, смазанные жиром, блестели. Волосы, всегда тщательно заплетенные в косы, перепутавшись, длинными каштановыми прядями свисали с подушки на пол. Неподвижно и жутко лежали замотанные белыми тряпками разбухшие руки и ноги.

Затаив дыхание, Натка во все глаза смотрела на мать и чувствовала, как в груди ее нарастает крик. Но, стиснув зубы, она постаралась сдержать его, догадываясь, что этим причинит матери еще большую боль.

Вошла баба Настя с подойником. В доме запахло парным молоком. Пестрый кот Антон, выгнув спину, поспешно спрыгнул с печи. Увидев, что Натка пришла в себя, баба Настя нацедила в большую эмалированную кружку молока и подала ей на печь.

Пока Натка, привалясь спиной к печной трубе, тянула из кружки теплое пенистое молоко, баба Настя предупредила.

— Тихо веди себя. Мать уснула. Из сил выбилась, вишь.

— А она не умрет? — дрожащим шепотом спросила Натка.

— Типун те на язык-от. Руки мать обморозила и лицо. Проспится, авось полегчат.

Баба Настя снова вышла. Натка тихонько слезла с печи и подошла к окну. На мгновение у нее зарябило в глазах. От удивления она даже рот разинула. Над починком стояло высокое чистое небо, по-весеннему зеленовато-голубое. Причудливые сугробы около построек и холмистое белое покрывало в полях блестели в желтых косых лучах солнца.

И вдруг среди этого сияния, белизны и голубизны, откуда-то из-за дороги, кажется из Тонькиной избы, раздались приглушенные крики и плач. Натке даже показалось, что она будто услышала отчаянный Тонькин крик.

Держась за заборку, Натка с трудом влезла на печь. Ноги и руки ее дрожали, от слабости на лице и спине выступила испарина.

— Что это? Воют там почему? — испуганно зашептала она, когда баба Настя внесла на кухню дрова.

— Чего тебе?

— Я говорю, как орут у Налимовых-то?

— Эк тя перевернула болесть. Совеем лица на те нет. Одни скулы. Разве можно вставать?

— Нет, ты скажи, чего там орут. Ага, не хочешь. Тогда не лягу, — Натка сбросила тулуп и села.

— Да Панька, вишь… — баба Настя подняла к груди красные озябшие руки и, кусая вздрагивающие губы, неожиданно громко всхлипнула.

— Замерз… Панька-то, — баба Настя снова громко всхлипнула и закрыла лицо руками. Плечи ее затряслись в беззвучном рыдании.

Натка почувствовала, как стеснило дыхание и ее всю с головы до пят охватило ледяным холодом. Ей захотелось закричать, но она опять сдержалась. Медленно опустилась на постель, чтобы унять озноб, сильнее завернулась в тулуп, прикрыла глаза.