Встречное движение - [9]

В конечном же счете ложь важна была не для демонстрации всеобщего единства, а как отрицание личности каждого. Всяк, сознавая себя лжецом, лишался тем самым морального права разоблачать бесчестие, заступаться за истину, протестовать… Ведь любой чувствовал себя преступником с отсроченным приговором, от которого его уберегала лишь всеобщая круговая порука. И он уже втайне боялся не своего совратителя, а его низвержения…

О, Господи! Но ведь если бы папа написал в анкете, что его отец владел магазином антиквариата и живописи, то… не было бы меня — значит во имя меня, рожденного благодаря лжи, от выживших благодаря лжи?! Все тень, ушли «Були» и «Галле», истончились «американские» платья, съедена и переварена скромная зарплата родителей, забыты вечера, преферанс, остался ТОЛЬКО я и все, что сохранилось во мне: «американские» платья мамы, «камеи» из дома деда, Иваша, Чеховский, Дмитрий Борисович Сарычев… застолье… преферанс…

…Воскресные вечера организовывались Дуней, которая умела экономить на всем. Ей раз в месяц вручали жалованье, дарили мамины платья на праздники, но чаще брали взаймы до получки. Самое удивительное, что, будучи абсолютно преданной нашему семейству, экономя, крутясь и выкручиваясь, она тем не менее еще и обсчитывала по мелочам, умыкала, чтобы потом вернуть в качестве займа, не всегда вспоминаемого родителями при очередной расплате… Для чего она воровала, сказать не могу. Может быть, особая старорежимная гордость слуги, облапошивающего господ, неосознанно торжествовала в ней…

Однажды — мне это врезалось в память — папа в ответ на восторги Иваши по поводу Дуни незлобно сказал, что она-де хороша, но на руку нечиста… Это был первый и, кажется, единственный случай, когда Иваша, преклонявшийся перед моим папой, вспылил и каким-то неживым и не к живым обращенным голосом потребовал от папы никогда больше при нем ТАКОГО не произносить… Папа, обиженный в своей неправоте, пытался что-то доказать, однако Иваша слушать не пожелал, ушел… и поздним вечером всплески ссоры доносились и в мою комнату: это мама учила папу осторожности… Иваша «по болезни» пропустил один вечер; в следующее воскресенье за ним заехал Сарычев, и мир был восстановлен; папа, правда, недоумевал, откуда мог узнать о размолвке Сарычев, но спросить впрямую Дмитрия Борисовича не позволила та защитная реакция, которая ограждает нас от излишней прозорливости…

И все-таки… Особенно отчетливо помню я те летние, редкие встречи, потому что присутствовал на них от начала до конца. В первых числах июля, а лето было холодным и это задержало отъезд в Бердянск, папа и мама, собираясь на футбольный матч, неожиданно решили взять меня с собой: «доставим удовольствие ребенку»…

Конечно, это была реплика папы, потому что мама на меня обращала внимание лишь в необходимых случаях, а удовольствие не считается необходимым для ребенка. И меня взяли на «Динамо».

Странное ощущение, так и не подавленное всем последующим: футболами, хоккеями, знанием, болением, от которых тоже ведь ничего не осталось, тень, дым…

…Уже на подступах к «Динамо» толпа людей… каменная тяжеловесная громада стадиона, папа посадил меня на плечи, мы двигались по проходам, поднимались по ступенькам, папа споткнулся, мама нервно обернулась к нему… Белые полотняные кепки, белые женские береты, белые гимнастерки, коричневые портупеи, темносерые массивные кубы, тускло-зеленые поручни, гул, гомон, звяк медалей, звон ударов по мячу, а надо всем — безмолвное голубое небо…

Нас ждали, нам махали Гапа и Иваша, вставшие ради этого на деревянное сиденье, на подстеленную газету; Сарычев снял меня с папиных плеч, но прежде, чем опустить, почему-то со смешком подбросил вверх, сильно, высоко… и усадил рядом; только Чеховского не было с нами — он презирал такого рода болезни — зато высокий, очень красивый генерал… тогда я увидел его впервые. Он болеет за ЦДКА, я, пораженный его формой, статью, красотой, — тоже… Все болеют за ЦДКА, кроме мамы, которая из упрямства за «Спартак».

До начала игры у взрослых особое удовольствие, исчезнувшее и потому непонятное тем, кто иногда позволяет себе оставить телевизор и раствориться в стопятитысячной толпе, создающей иллюзию полного равенства, удовольствие Северной трибуны «Динамо»: встречи со знакомыми, узнавание известных незнакомых, раскланивание, демонстрация собственной приобщенности к простым спортивным патриотическим страстям…

…Да, злой, злой, но разве выделяюсь я среди моих современников, разве иду мрачный в толпе улыбающихся?! Разве клеймом озабоченности и настороженности, готовности к конфликту не отмечены лица мужчин, женщин, подростков… и даже маленьких обезьянок — детей?! Отчего же в те времена, когда насаждался страх и тирания на гребне недавнего триумфа пировала свою непобедимость, лица были открыты, улыбчивы, даже доверчивы?.. Доверчивы… Не в этом ли дело? Злоба и настороженность, как выражение недоверчивости, как генотип уцелевших… Доверчивые маршировали на парадах физкультурников, совершали открытия, боролись с врагами народа… и все они погибали, а настороженные… совершали открытия, шагали на физкультурных парадах, утрамбовывали в землю врагов народа и выживали…