Встречное движение - [88]

— Нет, — коротко ответил я, всем своим видом подчеркивая, что чужд тому пороку, в котором уже давно его подозревал.

— Да ничего подобного! — словно прочитав мои мысли, вскинулся Светлан. — Во всяком случае в отношении вас… Для этого любить надо. Любить!..

Я помолчал, думая о своем: вот ночь, комната, чужой неопрятный человек, не знающий меня, незнакомый мне, но единственный во всей этой спящей, мертвой для меня, бодрствующего, вселенной. И я для него тоже один… О чем же думает он, о чем не могу не думать я?! Любишь ли ты меня? И полюбишь ли, убивая? И убьешь ли, любя?

— Ну, полно вам дуться, — сказал Светлан, — в конце концов каждый кузнец своего счастья: хотите исчезнуть — дело ваше. Хотите, чтобы я помог, — он провел пальцем поперек горла, — помогу!

И он, опытный, тертый, большой спец, тут же взял на себя разработку плана, согласно которому я должен был сымитировать самоубийство, а на самом деле исчезнуть и появиться уже с его, Светлана, паспортом в большом, но провинциальном городе, где начать жизнь сначала. Не новую, ту, прожитую…

Такая вот инициация в виде зеркального романа, полного переживших своих владельцев платьев, блузок, костюмов, муфт, в который мальчик входит празднично одетым, а выходит нагим.

Я покорно согласился слушаться Светлана во всем, поскольку он утверждал, что дело это непростое и требующее хорошего знания психологии следователей. Довольный собой, обретший уверенность, он намекал, что не только придется доказывать факт самоубийства, но и сделать все возможное, чтобы этот факт был зафиксирован…

Однако стоило часовой стрелке на моей «Сейке» доползти до шести, как Светлан рванул к дверям, потребовав дать ему кофе с собой и пообещав вернуться, как только обсосет и обмозгует каждую деталь предстоящего… Пребывал он в какой-то эйфории, которую я мог объяснить лишь предвкушением жизни с чужим чистым паспортом…

Меж тем истинные мои намерения и планы всецело зависели от того, насколько оправдались бы те подозрения, которые невольно являлись — не могли не явиться — в мою голову… Вот почему уже на следующее утро после нашего с ним сговора я подал заявление об увольнении по собственному желанию и отправился на улицу Чкалова, рассчитывая взять в ящике комода столько денег, сколько там будет.

Битый час простоял я на противоположной стороне, глядя на окна нашей квартиры. Должно быть, страх столкнуться с Сарычевым лицом к лицу был столь велик, что я никак не решался перейти дорогу… Наконец, вроде бы убедившись, стал звонить из телефона-автомата. Никто трубку не брал.

— Как вор, — подумал я, перебегая дорогу и входя в подъезд.

Поднявшись на третий этаж, я позвонил в квартиру и, быстро взбежав на лестничную клетку следующего этажа, затаился. Никто не открыл. Успокоенный, я спустился к дверям, всунул ключ, и… тут она распахнулась: за порогом стоял Сарычев; я едва узнал его — в коротких пижамных штанах, всклокоченный старик, то ли спал, то ли пребывал в прострации…

Он посторонился, пропуская меня… Я вынужден был зайти, но остановился в коридоре: не мог же я признаться, что намеревался взять из ящика деньги…

— Если они все еще там? — подумал я, исподлобья глядя на Сарычева.

— Что ты сказал? — переспросил он.

— Ничего, — испуганно ответил я.

— Ну, заходи…

Я мялся, придумывая предлог, шарил глазами по вешалке, заглянул наверх…

— Забыл чего? — равнодушно спросил Сарычев, и это почему-то задело меня.

— Да нет, — я покачал головой, — дело такое — одним словом не объяснишь…

— Так я не спешу, — отозвался он и первым прошел не в кабинет, в детскую…

— Садись, — он сел на стул, мне же указал на кровать. МОЮ кровать.

— Я хочу сказать правду и услышать в ответ тоже правду, — начал я, — для того и пришел…

— Хорошо, что пришел, — словно не расслышав, кивнул Сарычев.

— Дело в том, что жизнь моя не удалась… — я развел руками, — в том смысле, что это я… я не удался… Можно искать виновных, можно винить себя… Но я немало думал о другом: кто же я на самом деле и где оборвалась нить…

— Что?! — громко переспросил Сарычев. — Какая еще нить? На миг мне показалось, что он притворяется глухим.

— Да та самая, которая отделила Игоря Алексеевича Левина от его родителей, дедов и прадедов, от его предков, от их страданий, приобщив, вернее, присоединив…

— Выходит, ты пришел предъявить мне счет?! — резко перебил меня Сарычев. — Счет за то, что я тебя взял?!

— Нет, — сказал я, — нет! Счет я предъявляю только себе… Да и то…

— То есть ты хочешь сказать, что… собственно, что конкретно ты хочешь сказать?! — к Сарычеву возвращался прежний его тон.

— Я пришел, чтобы спросить: если бы я попытался все вернуть вспять… снова оказаться Игорем Левиным, поселиться в коммуналке с одиноким стариком, начать раздавать неоплаченные долги, считал ли бы Дмитрий Борисович Сарычев, великодушный и прямой, но, увы, уже тоже больной и немолодой человек, считал ли бы он… — я остановился, посмотрел в глаза Сарычеву и понял, что угадал и с разговором, и с тоном, и даже с этим, в третьем лице, обращением.

— Ты — волен, — сказал он и добавил: — хотя лучше бы не тревожил старика… Впрочем, вам видней… да, вам видней… если вы оба согласны…