Встречное движение - [79]

Я поднял руку в приветствии… режиссер кивнул… Сцена смешалась, и я распахнул объятия, как блудный сын, вернувшийся к блудливым своим дочерям…

После этого вечера, кончившегося где-то под утро, я не пошел на работу и, вспомнив свои предусмотрительные намерения, решил разыскать Светку, чтобы поставить на произошедшем со мной жирный крест…

Весь день я провел под окнами Чеховских, видел издалека Андрея Станиславовича, вылезающего из машины вместе с услужливым в жестах молодым человеком, лицо которого, однако, выражало независимость и гордыню… Светки не было… Я ждал до ночи, но никто, даже вошедший вместе с Чеховским молодой человек, из дома не вышел.

На следующий день я поехал к Нине… Там никого не оказалось, и я, зная, что она не то что из квартиры, из своей комнаты редко выходила, понял, что она умерла.

— Распадается круг детей, — думал я, бессмысленно кружа вокруг дома в ожидании возвращения с работы Людки, — и не в той ли же последовательности, что круг их родителей… Может быть, все просто повторяется? Там — первыми выпали мои папа и мама, здесь — я… Так ждать ли Людку или… искать свое место среди выпавших… вернуться к папе, вернуть свое имя, отчество, национальность, фамилию… вернее, фамилию, национальность… Прийти к папе и сказать… С чем прийти? С его рукописью? Что сказать? Я твой сын, и ничто в жизни не может изменить этого… Давай вопреки всему попытаемся вернуться…

…Обретя цель, я рванул по улицам на поиски ЗАГСа… Там долго, под подозрительным взглядом заведующей, объяснял, что моего друга интересует возможность отказа от усыновления…

Кудлатая старая дева кивала, теребила кодекс с закладками, иронически переспрашивала, а затем зачитала мне норму закона: выходило, что без согласия Сарычева сделать это невозможно, а при согласии — только в судебном порядке. Но мог ли я, имел ли право прийти к больному человеку, которого бросил, и предложить ему такое? Да и как сказать?!

Рядом с ЗАГСом была столовая, я пошел туда обедать… За соседний столик вскоре явилась заведующая и ее выводок… Она что-то им шепнула. Они выпучили глаза — им было интересно, очень интересно жить, ибо жили они среди рождений и смертей, браков и разводов, обретения и смены имен, жили, как в Библии, среди истинного человеческого Бытия, заменявшего им духовную пищу и даже отчасти физическую, если иметь в виду качество еды в этой столовой…

К вечеру явилась Людка.

— Ты?! — изумилась она. — А знаешь, Нинка в Париж вышла замуж…

— Как?! Когда?! — испуганно воскликнул я и узнал, что все это произошло внезапно, даже для нее, Людки, неожиданно, да и с легкостью необычайной. К Толику, мужу Людки (до сих пор не пойму, почему в Людкиных рассказах фигурировал всегда Ванечка и лишь изредка Толик), зашел знакомый по работе, посоветоваться. Толик обещал, что Людка, знаток всех сложных дел, даст ему мудрый совет.

Людке нелегко было, не перебивая, выслушать короткое сообщение Валериана Николаевича Ордынского о том, что он развелся с женой, не предполагая даже о предстоящей ему в качестве эксперта поездке на три года в Париж… Теперь «моральная неустойчивость» лишала его всякой надежды. Людка тут же в ответ подробно рассказала ему об аналогичных случаях, когда ради Лондона и Рима разведенные мирились и некоторые вновь находили свое счастье, а другие жили порознь, чтобы потом не делить имущество… Она объяснила, что надо брать с собой, попросила привезти из Парижа противозачаточные пилюли, подсказала, как лучше отправить вещи контейнером, и пожелала счастливого пути.

Ордынский поблагодарил ее и, уходя, заметил, что это, увы, неприемлемо, потому что он не унизится до поездки с бывшей женой…

— Тогда женитесь на другой, — не моргнув, предложила Людка.

— На ком? — улыбнулся Валериан Николаевич. — Вы ведь замужем!

— Ну, хотя бы на Нине, — решила Людка и, уже стоящему в дверях, поведала то, что знал я; она ничуть не приукрашивала Нину, наоборот — и тайна ее девичества, и бездарность, и возраст — все единым духом было выложено гостю.

От раздражения он все время улыбался, надеясь дождаться паузы и сбежать… Наконец, наступила пауза, это Людка прикидывала, в каком ЗАГСе есть знакомые, чтобы за день оформить брак.

— Спасибо, — торопливо сказал Ордынский и шагнул за порог.

— Нина! Нина! Где же ты?! — крикнула Людка.

И тут пахнуло духами, сандалом, зашелестело шелками, заволоклось туманами — это вышла попрощаться с гостем, это протянула ему руку для поцелуя экзотическое комнатное существо, Нина… Полночи Ордынский пил с ней кофе. Он ничего не мог понять: ему казалось, что только проклятый конформизм делает Нину в его глазах прекрасной, но в то же время он был уверен, что влюбился… В кого? Неважно…

Оставшиеся полночи Нина собирала свои вещи; утром они отправились в ЗАГС, хотя Ордынский был уверен, что с такой женщиной следует венчаться в церкви.

— Когда же это случилось?! — закричал я, едва не плача.

Людка только махнула рукой и, видя мое состояние, решительно, как истинный друг, извлекла из серванта шестигранный толстый графин с «ТВЕРЬЮ» — крепкой настойкой по лично Василия Саввича рецепту.

Мы сели выпивать, быстро напились, и, как ни странно, я несколько протрезвел относительно истинных своих переживаний. Хлопая друг друга по коленям, мы с Людкой перемыли кости старому потасканному Ордынскому и нерастратившей свой темперамент Нине, не смогли угомониться даже тогда, когда, придя с затянувшегося партийного собрания, обсуждавшего закрытое письмо ЦК, Толик пересказал его нам, пьяным, хихикающим, чуть ли не дословно…