Встречное движение - [35]

Вернувшись в Москву, он поставил под окнами машину и, не поднявшись к нам, сразу же отправился на работу. Верочка знала засекреченный телефон и, обнаружив автомобиль, позвонила: Дмитрий Борисович сказал ей, что все хорошо и пусть она не волнуется, так как после работы ему необходимо пойти на концерт филармонического оркестра…

Верочка стянула через голову сшитое у модной портнихи дорогое платье, пальцами расчесала волосы в паклю и, впервые не дождавшись мужа, легла спать…

Он же после концерта, не заходя домой, отправился на дачу, где, по его словам, был дивный воздух, способствующий идеям…

Неделю спустя Сарычев вернулся и, злясь на нас за собственные неудачи, за неоправданную веру в возможность иной жизни, новой любви, сообщил, что… там топить надо…

С той поры каждую ночь горел свет в его кабинете: Дмитрий Борисович, как истинно советский человек, убеждал себя, что любить нас ему мешает любовь к пользе Отечества…

Лет так через десять случайно я догадался, кто был тем самым фотографом одинокого счастья Дмитрия Борисовича — она шла по нашему поселку твердой походкой, почти печатая шаг, чему способствовали подковки на вошедших в моду сапогах, голова откинута назад, литая грудь — вперед, раз-два, раз-два, и, не поспевая за ней, словно собака Карандаша, раскормленным скотч-терьером рывками двигался в ее руке черный музыкальный чехол, уверен — пустой!.. Она излишне независимо кивнула Дмитрию Борисовичу и чуть замедлила шаг на «ать»…

Мне стало жаль Сарычева, но мстительно я подумал, что не таким уж он был мужчиной, если эта крепкосваянная лахудра могла броситься им…

Я знал ее давно и всегда ненавидел: другие женщины обращали внимание на мальчика, она — никогда! Может быть, в ней вместо сердца тикало Время, которое, разведя нас всего-то на пятнадцать лет, предопределило, что с меня ничего нельзя взять и ничего мне нельзя дать, посему я лишний в ее вселенной, ибо вселенная — это не пространство, а Время, отдельное для каждого человека… и все-таки ее безразличие задевало… Поэтому, решая развязать последние узелки обид, связывающие меня с жизнью, совсем недавно и неожиданно для самого себя, я отправился к ней…

Чехол альта лежал в продавленном кресле в прихожей, рядом с похожими на четки и в первый момент мной и принятыми за таковые шариками-роликами для массажа тела — она все еще боролась…

И этот чай, и бессмысленность моего обращения к непрожитому, и отвергнутая попытка навести разговор на причины разрыва с Сарычевым — вдруг навернулась слеза, раньше виденная мною только летом меж ее смуглых, постоянного внутреннего натяжения, грудей, — уже прощаясь, я снова бросил взгляд на черный чехол в прихожей и, не выдержав, спросил, там ли инструмент.

— Вопрос мне представляется странным! — отрезала она.

— Я очень хотел… всю жизнь… вы так, наверное, играете, — моя рука поглаживала, но одновременно и простукивала «скотч-терьера», который, конечно, был пуст!

— Извольте, — припомнив, что этим путем к ней шли многие, согласилась она, — можно хоть сейчас…

…И… включила магнитофон…

Я сидел, слушал… раза два-три она указательным пальцем почти касалась бобины, говорила:

— Вот Я!

Но мне не удавалось выделить звук ее инструмента в оркестре, может быть, еще и потому, что я все время представлял, как энергично она должна водить смычком… Музыка оборвалась. Время уже не стучало метрономом в ее груди, она, не торопя, положила мне жесткую, уплотненную ладонь на колено, приглашая взглянуть на разложенные пасьянсом на низком столике блеклые оттиски солнечных снежных кавказских вершин…

…Ах, какой нежной кожей были обтянуты сиденья в машине Сарычева?!

Вскоре после отпуска в горах он отыскал место в гараже и поставил машину на чурбаки, вывесив снятые колеса, как спасательные круги. Однако стоило Дмитрию Борисовичу крепко выпить, как он отправлялся в гараж, часами, до полного протрезвления, трудился над машиной и ненадолго выезжал, сам не зная зачем…

Предоставленная самой себе, Верочка постепенно перестала его ждать, искать, надеяться — она бродила по всегда прохладной квартире нечесаная, в халате, за покупками отправляла меня, чтобы не покидать дом. Сарычев, естественно, ничего, кроме отвращения, к ней не питал, и, как прежде внушенная любовь, это чувство целиком завладело ею. Вывести ее из этого состояния, казалось, невозможным, однако пришлось, когда Сарычев был приглашен с супругой на Новый год в Кремль.

Дмитрий Борисович, конечно, предпочел бы пойти без Верочки, но, не видя различия между приглашением и приказом, ослушаться не решился. Чего после этого стоит его уничтожающий окрик, который он обрушил на меня, вернувшегося от Колонного зала, замерзшего, без галош, рыдающего до конвульсий:

— Ублюдок! По родителям надо было плакать!

А ведь всего-то три месяца отделяли одно от другого…

…Верочка готовилась к вечеру весь день: то и дело спрашивала меня, хорошо ли сидит платье, не выбивается ли локон, потом сама глянула в зеркало, махнула рукой, и, когда приехал Сарычев, он застал полный разлад. Я думал, он хлопнет дверью и уйдет, но Дмитрий Борисович, являя пример вынужденного лицемерия, стал перед Верочкой на колени, велел мне принести с ее туалетного столика ВСЕ и стал превращать замарашку в красавицу…