Встречное движение - [21]

В осенний день, когда папа буквально разорил своих партнеров, сыграв две десятерных, взрывной волной было выбито огромное, в полтора этажа, окно в его кабинете. Папа выиграл дважды. Уборщиц в наркомате не осталось, папа раздобыл веник и, чертыхаясь, стал выметать стекла.

Так он и просидел в своем кабинете до самой зимы, кутаясь в пальто и не веря, что когда-нибудь вернутся в Москву стекольщики… Когда отыскался не забывший прежнего ремесла контуженый солдат, то увидел у письменного стола потрепанный веник, а в углу — горку нетающего снега, сметаемого папой по утрам.

Многие стали иначе относиться к нему, считая его бесстрашным человеком, но и это было не так: просто папа ухитрялся не изменять своим привычкам, своему желанию жить в мире и душевном комфорте, не замечая досадных помех…

Он пробыл в Москве всю войну, от первого дня до последнего, не придав особого значения сообщению о рождении в Свердловске сына весом в три сто… Но как только он увидел меня впервые, его осенило чувство, которого он никогда прежде не знал и даже не предполагал, что способен на него, — он полюбил меня трепетно, восторженно. Может быть, теперешняя его ненависть ко мне всего лишь страдание по утерянной любви? А скорее всего и чувство, как и все у него, было поверхностным, потому что если любовь не умеет прощать, то что же она умеет?..

Разные люди окружали в ту пору отца, со всеми он был дружен, ни с кем не враждовал, и никому не приходило в голову, что он может нуждаться в помощи; казалось, его хранила чья-то невидимая, всесильная рука… Я не имею в виду Наркома, отдавшего свое сердце войне и торжественно похороненного рядом с тем местом, откуда он наблюдал за парадом Его Победы. Я говорю о Всевышнем, в которого мой отец, по глупости и склонности разделять общее мнение, не верил…

…В августе 1948 года мы вернулись с папой из Бердянска в Москву. На вокзале нас встретила Дуня, подхватила чемоданы. Папа не спрашивал, почему нет мамы. Я спросил. Дуня ответила, что сейчас я поеду к ней. Папа принял это как решение вопроса. Меня отвезли в Серебряный Бор, где на время отпуска Дмитрия Борисовича, проводимого на сей раз с Верочкой в Алупке, и не желая оставаться дома, поселилась мама. Она жаждала постичь то, чего в своей жизни не знала, — одиночество; ей казалось, что на смену стремительным разным мыслям придут медленные, рожденные долгим раздумьем, и она сумеет не перейти из рук в руки, а из пустоты — в полное счастья замужество…

Так начался этот странный месяц ее жизни: вначале она невольно думала лишь о том, как же мог Сарычев согласиться на ее уговоры и уехать с Верочкой; затем успокоилась, ходила на пляж, сама для себя готовила, не гневалась на коптящий керогаз, даже предпочитала его постоянно перегоравшей электроплитке; она играла в волейбол, с улыбкой принимала пляжные ухаживания, пила сладенький «Кагор» — лишь в дождливые дни она вспоминала, что ищет просветления, ищет и не находит… более того, становится безразличной к потерям — она удивлялась себе, сознавая, что не скучает ни по Сарычеву, ни по мне, ни по папе… В душе она уже объединила всех нас, мы стали для нее единым целым, нерасторжимой ее семьей, по которой она… не скучала!.. Это и было просветлением, пониманием, итогом, но она его не признала.

Когда на вокзале Дуня объявила, что ребенка велено прямо на дачу, папа неожиданно и, видимо, от растерянности перед столь откровенной категоричностью протянул мне руку и простился как со взрослым. Словно знал… Дуня торжествовала, и тогда папа уже вдогонку крикнул, что приедет как-нибудь на днях, чтобы взять меня в город и самому отвести в школу, в которую он меня САМ записал.

Мамы на даче не оказалось, правда, вскоре она прибежала с цветами, которые вдруг со смехом вручила мне, была со мной ласкова, как никогда; я соскучился по ней, льнул, ластился — мы стали проводить все дни на пляже, благо стояла хорошая погода. Но в четверг, часов около одиннадцати, мама, игравшая неподалеку от воды в волейбол, вдруг замерла, потом, пересекая круг, бросилась к появившейся на пляже Дуне, испуганно ищущей нас глазами, к которым она то и дело прикладывала краешек рукава…

— Ночью… Все поразбросали… позабирали… — причитала Дуня.

Она лгала, потому что забрали только отца, некоторые книги и бумаги, остальное, что могла, Дуня под шумок отволокла к своей тетке… Иногда мне кажется, что плакала она со стыда…

То самое дело, которое его предшественникам представлялось безнадежным ввиду полного отсутствия улик, Макасееву показалось простым и даже простеньким: улыбаясь и мурлыча в предвкушении триумфа, он на спор на чистом листе бумаги стал выявлять ранее скрытые от глаз, не от здравого смысла, всевозможные доказательства и для убедительности, хотя скорее по устоявшейся привычке, иллюстрировать ход своих рассуждений примитивными «детскими» рисунками.

— Итак, — говорил он, — убитый вышел из дачи, не так ли? Чьей дачи? — он изобразил домик, — во всяком случае — не ЕГО! Ведь не будем забывать, что соседи, — Макасеев наставил тьму восклицательных знаков вокруг одного лежащего, вопросительного, — убитого не опознали… Значит не знали, он там на даче временно, совсем короткое время, и не исключено, что даже не временно, а случайно…