Встречное движение - [20]

— Еще меньше, чем тех, кого хотя бы однажды видел, — не изменяя своему стилю, ответил папа.

— Ты знаешь его дело? — этот вопрос Наркома был уже выражением недоверия.

— Если оно есть, то его знает лишь тот, кто его создал, — усмехнулся папа.

— Так почему же ты решил, что он невиновен?! — заорал добрейший Нарком на добрейшего папу.

Кстати, по неведомому свойству, папа легко переносил, когда на него кричали.

— Потому что ко мне сейчас пришла его жена… красивая, молодая, но она, — папа говорил нормальным языком, отчего еще яснее был ненормальный смысл произносимого, — она не отреклась от мужа, борется, просит незнакомых людей, меня, Вас… мне кажется, в интересах нашего государства, чтобы жены хранили верность…

Нарком молча смотрел на папу: он отнюдь не решил, что перед ним ничего не понимающий во Времени наивный пустобрех, более того, Наркому показалось, что перед ним — МУДРЕЦ!

— Садись, пиши, — перебил он папу, — в Политбюро!

Закончилась эта история еще более неправдоподобно: после письма в Политбюро, подписанного Наркомом и папой (на чем настоял Нарком), дело директора завода было пересмотрено, и он вернулся на свой завод… начальником цеха. Почему так? Не знаю. Может быть, сам факт, что за незначительного человека заступился значительный, был столь уникален, что привел к уникальному же результату… Хотя, скорее всего, ситуация сложилась на редкость банальная: в досье на Наркома весомой уликой легло не только заступничество, не только освобождение директора из тюрьмы, но и… заранее предусмотренное, вскоре последовавшее новое разоблачение недавнего начальника цеха: следствие, признание, обличительные показания — все, что и составило перед войной дело Наркома. Странно, что сам он не понимал, подписывая письмо в Политбюро, что своими руками из уже размятой чекистами человеческой глины лепит будущего своего разоблачителя?! Или понимал, осознавал и шел на это, замаливая одной конкретно им спасенной душой участие в общем душегубстве?!

Не знаю, да теперь уже и не узнать, но как бы то ни было, с той истории начались особые отношения Наркома и моего папы: являясь по вызову с папкой «К докладу», он наперед знал, чего от него ждут, и «гуманитарную» — выражаясь нынешним языком — свою функцию исполнял с редкой естественностью и достоинством.

А вот в сентябре сорок первого не пришел: выяснилось, что он записался добровольцем в народное ополчение. С утра, пораньше, первым…

Хлипкий, тщедушный, он сознавал, что все станут его отговаривать, а потому никому о своем намерении не сообщил. Он знал, что обречен, но не испытывал страха, словно понял истину, что сохранение жизни и уклонение от смерти к сфере мудрого не относится…

— Ты хочешь быть убитым? — спросила его, уже смиряясь с вдовьей долей, мама.

— … не больше, чем убивать, — ответил он…

Доложили Наркому.

Позвольте мне утверждать, что могущественный Нарком чему-то научился у бессильного моего папы. Иначе почему, после не долгого раздумья, удивив весь Наркомат, он потребовал машину и явился перед строем вооруженных палками за неимением ружей ополченцев…

Человек начитанный, он помнил, что и в первую Отечественную даже крестьяне не палками — вилами воевали, а тут?! Забыв о цели приезда, гневный, униженный, он шел вдоль шеренги недавних учителей, художников, студентов, требуя выправки и призывая положить жизнь за Родину… И лишь вернувшись к машине, назвал после секундного колебания имя моего отца…

Так закончилась для папы военная служба, так он был спасен человеком, который прекрасно понимал, что все остальные, оставшиеся в строю, лягут костьми на подступах к Москве. Жалея всех, он спас только того, кого знал. Другие наверняка были смелыми, добрыми, искренними людьми, но их он не знал.

А в папе — не ошибся. Они остались в Москве и тогда, когда Наркомат был эвакуирован; 16 октября 1941 года на разных этажах огромного и пустого здания работали, несмотря, на ныне забытый позорный приказ, и эти двое: Нарком, чье присутствие было предписано долгом, и мой папа, отказавшийся уехать в эвакуацию, бесполезный в высшей степени и все же необходимый Наркому, как нудный голос совести среди торжества пушек…

Все, что было до и после 16 октября, хорошо известно — из летописи выпал только один день пустых коридоров, мужества и мародерства, день, когда молчал прямой провод, коим были привязаны к сданному, но не взятому городу бывшие и будущие жертвы, палачи, преемники, все те, кого называли соратниками…

Не выдержав гипнотизирующего молчания «вертушки», Нарком позвонил по внутреннему телефону папе и спросил его, как дела?

Этот необычный в устах Наркома вопрос был задан в столь необычный день, что тем значительней обыденный ответ моего отца, маленького, сутулого человека в пустой, нахохлившейся к ночи столице:

— Если мы здесь и пока без дела, значит наши дела не так уж плохи…

…День прошел, а спустя две недели в бомбоубежище под Наркоматом, когда все содрогалось от близких взрывов, папа предложил нескольким сотрудникам сыграть в преферанс. Если не умеют, папа научит — и начался этот странный преферанс, прерываемый отбоем воздушной тревоги, ночной преферанс, одна пулька которого порой длилась сутки. Грохотали взрывы, а люди смеялись по поводу неудавшегося мизера, все содрогалось, а папа шутил: «Злейшие враги преферанса — жена, скатерть и шум, — мы в идеальном положении»… Еще бы, жены были в эвакуации, скатерти не было, а к шуму привыкли — не тот это был шум…